Богдан решил, что расставание с Лизонькой стоит отметить широко, ярмарка на Красной площади отлично подходила случаю. Жене, естественно, причину не озвучил. Личные темы они обходили в разговорах. Крош знала, что несколько раз в неделю квартирант не ночует дома, догадывалась, что у женщины, вероятно, понимала у какой, не зря Лиза в первый же день обозначила своё присутствие у машины и в жизни Богдана. На этом всё. Богдан не рассказывал, Женя не спрашивала.
Личная же жизнь Крош походила на день беременного сурка. Завтрак, второй завтрак, перекус, неспешная прогулка к ближайшему магазину. Обед, перекус, снова перекус, полдник, ужин, перекус. И всё это, за исключением медленного похода на улицу, в обнимку со швейной машиной. По количеству прошитых строчек, она могла одеть кавалергардский полк. Виталик, слава его куриным мозгам, носа не показывал. Общался ли он с Женей по телефону, Богдан не знал, надеялся — нет.
Кое-как припарковался вдали от Храма Христа Спасителя. Крош захныкала, как ребёнок, глядя на Патриарший мост:
— Я не дойду!
— Чего это? Дойдёшь, — уверил Богдан.
— Знаешь сколько до Красной площади топать?!
— Знаю.
— Откуда?
— Крош, тебя удивит, но я родился и вырос в Москве, — сдержав сарказм, напомнил он. — Помню Пречистенскую набережную без этой красоты, представляешь? — он показал на светящийся от иллюминации мост и подсвеченный храм.
— Не удивит, — буркнула Женя, вцепилась в любезно предоставленный локоть и двинулась, покачиваясь, как утка-тяжеловоз.
— Богдан, а ты крещёный? — вдруг спросила она, смотря на золотые купола.
— Крещёный. Модно было, мать покрестила в младенчестве.
— Веришь в бога?
— Нет, — после заминки ответил Богдан.
С какой стати он должен верить в справедливую волю небесного чувака, решившего, что отнять жизнь у молодой, цветущей женщины и девятимесячной малышки, не успевшей не то что согрешить, а даже узнать, что такое грех — высшее благо?
— И в церкви не бываешь?
— Был. Один раз, — отрезал Богдан.
Рассказывать, просто вспоминать отпевание Яны и Аришки он не собирался никогда в жизни. Свои трясущиеся, как в лихорадке, руки, обжигающее гортань дыхание, вкупе с продирающим морозом по всему телу, беспросветную черноту перед глазами. Заунывный вой тёщи, скупое покашливание тестя. Плач дальних родственников, слившихся в единое серое пятно. Любопытных посторонних, с интересом таращившихся на чужое горе. Бубнящего священника, который по всем канонам должен нести успокоение, а нёс лишь желание размозжить череп. Сначала его, потом свой.