Второй замок щелкнул, я начал открывать дверь. Майданов с облегчением втянулся в свою прихожую. Я спросил раньше, чем он закрылся:
– А вы… что, взяли?
Он заколебался, ответил торопливым шепотом, опустив глаза:
– Бравлин, первым моим движением… что понятно!.. было бросить их поганые доллары им в лицо! В лица, простите… Не было еще такого, чтобы русского интеллигента вот так… Но, с другой стороны, у того парня дома родители, отец и мать… Каково им услышать такое о своем сыне?.. Просто милосердие, обыкновенное милосердие, так свойственное нашему народу и особенно культивируемое в нашей интеллигентной среде!..
Я спросил зло, хотя и чувствовал, что этого не стоит делать:
– Но деньги все-таки взяли?
– Что деньги? – ответил он еще тише. – Деньги всего лишь эквивалент труда, а труд – всегда почетен. Лучше я истрачу их на лекарства… а что останется – на книги, чем они просадят в казино. Извините, Бравлин, жена зовет…
Я успел увидеть его красное от стыда лицо. Дверь захлопнулась, загремели засовы. Я тяжело протащился через прихожую, сбросил рубашку и долго сидел на кухне, не в силах даже поставить чайник.
Час до Шереметьева, четыре часа на лайнере, полчаса на «газике», еще около часа на гремящем, как камнедробилка прямо в черепе, вертолете. Меня высадили на раскисшую от проливных дождей землю чуть ли не в самом центре сибирской тайги. Пригнувшись, я отбежал подальше. В вертолет что-то погрузили, он так тяжело оторвался от земли, словно стартовал с Юпитера. Ко мне быстро подошел коренастый мужчина в оранжевом комбинезоне и с большими буквами на груди «МЧС». Дождь уже затих, но капли воды все еще блестели на лице и одежде.
Я видел, как открывается и закрывается рот, но ничего не слышал. Он догадался, приблизил губы к моему уху и прокричал громче:
– Бравлин?
Я судорожно закивал. Он прокричал:
– Скоро пройдет!.. Что ж вас не предупредили, чтоб заглушки в уши? Эх, дикари!.. Ладно, приступайте!
На вершине невысокой сопки, где мы стояли, деревья уже спилили. Спилили и растащили в стороны, устраивая площадку для посадки вертолетов, не все же такие орлы, чтобы по линю вниз, но дальше, сколько я ни оглядывался, во все стороны только темно-зеленая холмистая равнина. Только холмы – это сопки, что прижаты тесно одна к другой, а зелень – вековая непролазная тайга, завалы на каждом шагу. Тысячи деревьев только ждут прикосновения, чтобы с ужасающим грохотом повалиться и повалить еще с десяток других, молодых и здоровых, после чего будет еще один завал, а вывернутые из земли вздыбленные корни, похожие на огромных змей, напугают и остановят кого угодно.