Едва уловимое округление дифтонга «оу», смещенное ударение в слове «вскоре» – в каком-то дальнем уголке мозга били тревожные колокола чисто научного любопытства.
«Да перестань же ты быть филологом хоть сейчас!..»
– Мое имя, – продолжал молодой человек, – дон Симон Ксавьер Христиан Морадо де ла Кадена-Исидро, и я имею честь принадлежать к тем, кого вы называете вампирами.
Эшер молчал. Возникшая было мысль сгинула, не прояснившись, оставив после себя белую пустоту. – Вы мне верите?
Эшер понял, что стоит, набрав полную грудь воздуха, и выдохнул. Взгляд его устремился к Лидии. Фольклорные источники то и дело упоминали так называемых истинных вампиров, бродящих по ночам и продлевающих свою жизнь с помощью девичьей крови. Воротник платья был распахнут, и Эшер ясно видел белую нежную кожу на горле жены. На бежевом тонком кружеве – ни пятнышка. Тогда взгляд его снова обратился к Исидро, в голосе которого он чуть ли не с первых фраз уловил непоколебимую убежденность сумасшедшего. И все-таки, взглянув на изящного юношу, расположившегося за его конторкой, Эшер снова почувствовал, как от шеи по спине ползут мурашки, словно он наклонился над краем утеса…
Имя – испанское, но сам белокурый… Видимо, из северных провинций, куда мавры так и не добрались. Тонкие черты лица, благородный нос идальго, бесцветные волосы, нежные, как шелк, как паутина, и прическа скорее женская, нежели мужская. Глаза – тоже удивительно светлые – бледный янтарь, испещренный коричневыми и серыми крапинками. Такие глаза могли бы напомнить кошачьи, но вот почему-то не напомнили. Странное свечение было в них, некое неуловимое мерцание – даже сейчас, в газовом освещении, и это почему-то сильно беспокоило Эшера. На фоне черного бархатного воротника тонкое лицо пришельца поражало мертвенной бледностью и неподвижностью – жили одни лишь глаза.
По собственному опыту, почерпнутому в Германии и России, Эшер знал, что такая бледность обычно предшествует обмороку, особенно при включенном газе. Желтоватые мрачно мерцающие глаза вполне могли принадлежать сумасшедшему или наркоману. Но была еще одна жутковатая черта в доне Симоне Исидро – а именно полная его неподвижность, словно он сидел за этой конторкой вот уже несколько столетий, выжидая…
Не спуская глаз с испанца, Эшер опустился на колени, чтобы пощупать пульс Лидии. И тут он наконец понял, что именно тревожило его в этой странной, с необычными модуляциями речи. Понял и похолодел.