– Вам, сударь, не по нраву ухватки Дзюганова? Да бросьте-ка! Добрейший, милейший мужик, верный слуга царю и отечеству! А что любит порою из человека душу вынуть, так не из всякого же, а только лишь из супостата какого-нибудь, душегуба, убийцы, – вроде вас, милостивый государь.
– Я не-е... не-е... – проблеял Алексей, не столько оскорбленный нелепостью обвинения, сколько мучимый болью в плечах, которые, чудилось, вот-вот будут вывернуты из суставов, словно у висящего на дыбе.
– Что? – круто вздернул черную, словно угольком прочерченную, бровь Бесиков. – Вы на каком языке выражаться изволите? «Я не-е... не-е...» – передразнил он столь похоже, что в других обстоятельствах Алексей непременно составил бы компанию толстяку Варламову и посмеялся вместе с ним. Но – в других обстоятельствах, не сейчас, когда из глаз искры сыпались от боли, а главное – от полной невнятицы случившегося. – Вы «не» – что? Не супостат, не душегуб, не убийца? Ошибочка! – воскликнул он, укоризненно покачивая головой – ну опять-таки в точности Алексеева тетушка, обнаружившая в его французских или немецких брульонах[1] множество нелепиц. – Ошибочка, сударь мой! Никакими иными словами невозможно назвать человека, задушившего хозяина дома, где дали ему кров и пищу. Генерал-лейтенант Талызин был человеком очень даже не простым, он состоял в дружбе с самим вице-губернатором Паленом, государь-император к нему благоволил, а уж принимая во внимание роль, которую господин Талызин сыграл в известных событиях 11 марта... И вот такого человека вы безжалостно, бесчинно, кровожадно...
– Погодите! – вскричал Алексей, наконец-то обретший власть над собственным голосом. – Вы что хотите сказать? Господин Талызин – он что, убит? – А вы как будто этого не знали? – ехидно осведомился Бесиков.
– Не знал, как бог свят, не знал! – выкрикнул Алексей. – Это не я! Я его не убивал!
– Полно лгать! – проворчал незримый Дзюганов, с такой силой встряхивая Алексея, что тот невольно взвыл от боли в вывернутых плечах. – Еще божьим именем клянется, сила нечистая! Вот как пошлет господь гром да молонью, как поразит тебя в самое темечко...
«Молонья» с небес, однако же, послана не была. Громового удара тоже не воспоследовало. Скорее всего потому, что господь поверил Алексею. Вездесущий всевышний – один-единственный в мире! – доподлинно знал: обвиняемый говорит чистую правду. Он не только не убивал своего родного дядюшку Петра Александровича Талызина, но даже в глаза его никогда не видывал.