– Терпеть не могу эту вашу манеру говорить о своей супружеской жизни, Гарри, – молвил Бэзиль, подходя к дверям, ведущим в сад. – Я уверен, что вы на самом деле примерный муж, но что вы, в сущности, стыдитесь собственных своих добродетелей. Вы странный человек. Никогда не скажете ничего нравственного, но никогда не совершите ничего безнравственного. Ваш цинизм просто- напросто – поза.
– Быть естественным – поза, и самая раздражающая, какую только я знаю, – смеясь, возгласил лорд Генри.
Молодые люди вышли в сад и уселись на длинной бамбуковой скамейке, под тенью высокого лаврового куста. Лучи солнца скользили по гладкой листве деревьев. В траве дрожали белые маргаритки.
Они помолчали. Лорд Генри взглянул на часы.
– К сожалению, мне сейчас надо идти, Бэзиль, – сказал он: – но я не уйду, покуда вы не ответите мне на тот мой вопрос…
– Какой вопрос? – спросил Бэзиль Холлуорд, не поднимая глаз от земли.
– Вы прекрасно знаете – какой.
– Нет, не знаю, Гарри.
– В таком случае я вам скажу. Я хочу, чтобы вы объяснили мне, почему вы не желаете выставить портрет Дориана Грея. Я хочу знать настоящую причину.
– Я сказал вам настоящую причину.
– Нет. Вы сказали, что вложили в этот портрет слишком много себя самого. Но ведь это ребячество!
– Гарри! – сказал Бэзиль Холлуорд, глядя ему прямо в глаза. – Каждый портрет, написанный с чувством, есть, в сущности, портрет художника, а отнюдь не его модели. Модель – это просто случайность. Не ее раскрывает на полотне художник, а скорее самого себя. Потому-то я и не выставляю этот портрет, что боюсь, не раскрыл ли я в нем тайну своей собственной души.
Лорд Генри засмеялся.
– Что же это за тайна? – спросил он.
– Я скажу вам, – ответил Холлуорд; но выражение замешательства появилось у него на лице.
– Я весь ожидание, Бэзиль, – продолжал его собеседник и посмотрел на него.
– О, говорить-то тут почти нечего, Гарри, – ответил художник. – Но вряд ли вы это поймете. А пожалуй, вряд ли и поверите.
Лорд Генри улыбнулся, наклонился и, сорвавши в траве бледно-розовую маргаритку, принялся ее рассматривать.
– Я совершенно уверен, что пойму все, – возразил он, пристально разглядывая маленький, золотистый кружок, опушенный белыми лепестками: – что же касается веры, то я поверю чему угодно, лишь бы оно было совсем невероятно.