А в порту простились мы с бывшими нашими однополчанами, с жаром предававшимися игре или блуду с гулящими девицами, коим прибытие нашей эскадры в Кадис сулило славную поживу. Курро Гарроте нашли мы на корточках перед ящиком, заменявшим игорный стол: расстегнув ропилью, то и дело прихлебывая вина из кувшина, положив здоровую руку на рукоять кинжала – мало ли что, – он глядел в развернутые веером карты так, словно вся жизнь зависела от них, и крыл туза козырным валетом, а партнеров – отборной бранью пополам с божбой. И, хотя невезение уже сильно облегчило его кошелек, Курро прервал свое душеполезное занятие, чтобы пожелать нам удачи, в виде примечания добавив, что мы еще наверняка увидимся – не на этом свете, так уж наверняка – на том.
Вслед за Гарроте настал черед Себастьяна Копонса – помните его? – маленького, сухонького, жилистого крепыша, неразговорчивостью своей не уступающего капитану Алатристе. За свои пятьдесят лет сей уроженец Уэски проделал множество кампаний и собрал богатейшее собрание рубцов и шрамов, из коих последний, полученный в бою за Руйтерскую мельницу, тянулся от виска до самой мочки уха. Копонс сообщил, что денька два пробудет здесь, после чего тоже подастся в Севилью, а уж потом придет, наверно, время подумать о Силья-де-Ансо, деревушке, откуда пришел он в Божий мир. Женится на какой-нибудь девице, будет ковыряться в земле – чем не жизнь, если, конечно, рука, привычная к шпаге, сумеет удержать сошник плуга. Они с Алатристе сговорились встретиться в Севилье, на постоялом дворе Бесерры, а перед расставанием обнялись – молча и крепко, как пристало настоящим мужчинам.
Меня печалила разлука с Копонсом и Гарроте – да, и с ним тоже, хотя этот курчавый малый с золотой серьгой в ухе и опасными ухватками головореза из мадридского квартала Перчель не стал мне близок. Но так уж случилось, что из всего нашего взвода, воевавшего под Бредой, добрались до Кадиса только эти двое. Прочие остались кто где: уроженца Майорки Льопа и галисийца Риваса присыпали фламандской землицей, одного – на Руйтерской мельнице, другого – у Терхейденского редута. Бискаец Мендьета, если жив еще, исходит кровавой рвотой на койке убогого лазарета в Брюсселе; братья Оливаресы после того, как отведен был на переформирование Картахенский полк, понесший такие потери при взятии Бреды, снова пошли воевать, записавшись в полк дона Франсиско де Медины и взяв к себе