– Что за чертовщина? – вскричал я, так как, признаться, существо это меня напугало.
– Это Фа-авао, – сказал Рэндолл, и я заметил, что он, пятясь, забился в самый дальний угол.
– Вы что, боитесь ее? – спросил я.
– Я? Боюсь? – зарычал капитан. – Друг мой, я ее презираю. Я не разрешаю ей переступать мой порог! Но сегодня ведь дело особое… из-за вашей свадьбы. Это же мать Юмы.
– Ну, а хотя бы и так. Так что ей нужно? – спросил я, чувствуя, что рассержен и испуган сильнее, чем мне хотелось бы показать. Капитан объяснил, что она произносит стихи в мою честь, поскольку я собираюсь взять Юму в жены.
– Прекрасно, благодарю вас, голубушка, – сказал я, рассмеявшись через силу, – рад вам служить. Но, может, моя рука вам уже без надобности, так буду весьма признателен, если вы ее отпустите.
Она повела себя так, словно слова мои дошли до ее сознания: песня переросла в крик и оборвалась. Женщина уползла из комнаты тем же манером, как и проникла в нее. И, должно быть, тут же нырнула в кусты, потому что, когда я подошел за ней к двери, ее уже и след простыл.
– Довольно странные повадки, – сказал я.
– Это вообще странный народ, – ответствовал капитан и, к моему изумлению, осенил крестным знамением свою волосатую грудь.
– Эге! – сказал я. – Так вы католик?
Но он с негодованием отверг это подозрение.
– Закоренелый баптист, – сказал он. – Но знаете, приятель, паписты тоже соображают кое-что, и в частности вот это. Так послушайтесь моего совета: всякий раз, когда встретитесь с Юмой, или Фа-авао, или Вигорсом, или еще с кем-нибудь из их шайки, не гнушайтесь учения патеров и сделайте то, что сделал я. Доходит? – спросил он и, перекрестившись снова, подмигнул мне тусклым глазом. – А католиков здесь нет, сэр! Никаких католиков! – внезапно вскричал он и после этого еще довольно долго старательно растолковывал мне свои религиозные убеждения.
Должно быть, красота Юмы сразу взяла меня в полон, иначе я, конечно, давно сбежал бы из этого дома на чистый воздух, на свежий океанский простор или хотя бы на берег какого-нибудь ручейка… Впрочем, я ведь к тому же был связан и с Кейзом, ну и, понятно, навеки покрыл бы себя позором и уже никогда не смог бы ходить по этому острову с высоко поднятой головой, улизни я от девушки в первую брачную ночь.
Солнце уже село, и по всему небу полыхал закат, а в доме засветили лампу, когда возвратился Кейз с Юмой и с негром. Юма принарядилась и натерлась благовониями; на ней была юбочка из очень тонкой тапы, переливавшейся на сгибах, что твой шелк. Ее груди цвета темного меда были слегка прикрыты добрым десятком ожерелий из семян и цветочными гирляндами. За ушами и в волосах алели гибискусы. Она, как и подобало невесте, держалась спокойно и с достоинством, и мне стало совестно стоять рядом с ней в этом мерзком доме перед скалившим зубы негром. Мне стало совестно, повторяю я, ибо этот фигляр нацепил на себя огромный бумажный воротник и держал в руках какой-то растрепанный старый роман, притворяясь, будто читает Библию, а слова, которые он при этом произносил, даже не годятся для печати. Когда он соединил наши руки, я испытал мучительный укор совести, а когда он протянул Юме брачное свидетельство, я уже готов был бросить эту подлую комедию и признаться ей во всем.