Молодой человек не упустил ничего из того, что уже несколько месяцев тяжелым грузом лежало на его совести христианина. Господин Венсан быстро понял: ему вверяют не что иное, как государственную тайну, к которой примешана страшная судьба юной фрейлины, растоптанной жестокой любовью чудовища. Монстра, на чью жизнь кающийся грешник тем не менее поклялся не посягать ради государственных соображений.
Однако господин Венсан дал Франсуа полное отпущение грехов при единственном условии, что тот даст обещание больше не искать интимных встреч с королевой.
– Пути Господни неисповедимы, – тихо сказал господин Венсан. – Если Бог допустил, что вы стали орудием Судьбы, то отныне должны забыть о королеве…
– Забыть? Вы даже не представляете, как я ее люблю!
– Я не желаю об этом знать! Теперь эта женщина должна быть для вас священна, ибо она носит во чреве ребенка, отцом которого может быть только король. Вы хорошо меня поняли? С этого мгновения вы обязаны быть для королевы лишь преданнейшим подданным, другом, если у вас хватит на это мужества, но больше никем! Вы можете дать мне такую клятву?
Власть этого маленького грубоватого человека была столь сильна, что Франсуа, словно зачарованный, вытянул руку, чтобы принести клятву, забыв, что держит ладонь над ступкой, облепленной капустными листьями, а не над Евангелием: и для господина Венсана, и для него этот жест имел одинаковый смысл.
– Что касается всего остального, в чем вы мне признались, – прибавил господин Венсан, – то и эти грехи я вам отпускаю, ибо поистине вы не могли поступить иначе. Ступайте с миром!
Покидая Сен-Лазар, Бофор чувствовал в душе и облегчение, и боль. Он прекрасно понимал, что святой человек не позволит ему продолжать любовные отношения с Анной Австрийской, но в любом случае иначе быть не могло. Это он знал, но с той минуты, когда между ними встал божественный запрет, королева стала для него гораздо дороже и желаннее.
Подводя своему господину коня, Гансевиль принюхался и спросил:
– Что за странный запах, ваша светлость? Надеюсь, это не аромат святости?
Несмотря на свою грусть, Франсуа не мог не рассмеяться. Кстати, это было ему необходимо. Наделенный острым чувством юмора, он охотно прибегал к шутке в минуты сильного нервного переутомления. От этого ему становилось легче… Поэтому Франсуа, вскочив в седло, уже почти обрел присущий ему оптимизм.