Последующее произошло так быстро, что Меценат не успел бы сосчитать до трех: елейный человек сделал неуловимое движение рукой, и в ней вдруг сверкнул, будто бы схваченный в воздухе короткий финский нож. Он так и застыл на весу, потому что студент, сделав не менее неуловимое движение, уже держал руку «игрока» с ножом немного повыше локтя.
Студент стоял очень спокойно, а «игрок» вдруг побледнел, и рука его задрожала мелкой дрожью…
– Видишь, чудак… я ж предупреждал.
– Как вы думаете, – спросил студент, глядя на Мецената открытым ясным взглядом, – сломать ему руку или просто выкинуть его?
– Неужели можно сломать? – заинтересовался Меценат, более, впрочем, академически, как любитель спорта.
– О, пустяки. Один резкий поворот наружу и… Нож со звоном выпал из посиневшей руки «игрока».
– Отпустите, – угрюмо сказал он, корчась от боли. – Я уйду.
– Иди, милый, иди с Богом. Нечего тебе тут делать. Пойди займись чем-нибудь другим.
Когда они остались одни, Меценат спросил:
– Кто это такой?
– О, страшная скотина. Тот первый, с которым вы сидели давеча, очень приличный малый. Обыкновенный вор. В крайнем случае, лишились бы бумажника – и все, а этот… и табаком глаза засыплет, и ножичком ткнет при удобном случае, не задумываясь. А мы еще не знакомы: студент Новакович.
Вернувшийся Гриша, узнав, в чем дело, в полной мере подтвердил слова Новаковича:
– У нас его тоже не любят… Мы на «мокрое дело» никак не пойдем, а ему это – все равно как «Отче наш» прочитать. Чуть что – сейчас за «перо»,[2] нехороший человек, наши его избегают… Разрешите пощупать ваши мускулы? – вежливо отнесся он к Новаковичу.
– Сделайте одолжение. Вишь ты, они у меня какие. Это от сахару, да еще моркови ел я много.
Тут же он самым простым убежденным голосом рассказал новым знакомым такую невероятную, неправдоподобную историю, что и Меценат и Гриша до упаду смеялись.
Конец ознакомительного фрагмента.