– Энн! Энн! А вдруг твоя тетя прознает?
– Ну, будет скандал! – безмятежно отозвалась племянница. – Придется тебе отстаивать себя. Очень хорошо. Давно пора. Слишком уж ты, дядя Питер, терпим. Вряд ли кто еще стал бы переносить то, с чем ты миришься. Как-то отец писал мне, что мальчишкой он называл тебя Терпеливец Пит.
Пэтт вздрогнул. Через многие годы это противное прозвище восстало из могилы. Терпеливец Пит! Он-то думал, что гадкий титул навеки похоронен там, где его молодость. Терпеливец! Робкое зарево бунта затлело в его груди.
– Терпеливец Пит?
– Терпеливец Пит, – твердо подтвердила Энн.
– Энн!.. – жалобно воззвал дядя. – Я люблю мирную жизнь!
– Тебе ее не видать, если не постоишь за себя. Ты великолепно понимаешь, отец прав. Тебя топчут все, кому не лень. Как по-твоему, позволил бы мой отец Огдену донимать тебя? Или наводнять собственный дом этими гениями, так что ему и уголка бы не нашлось посидеть в покое?
– Энн, твой отец совсем другой! Он обожает шум и гром. Помню, раз полез к одному типу, который весил двести фунтов. Так просто, поразмяться. В тебе, моя душенька, много от отца. Я часто это замечал.
– Вот именно! Поэтому я и заставлю тебя топнуть ногой. Рано или поздно ты вышвырнешь из дома всех этих прихлебателей. А для начала помоги переправить Огдена к Смайтерсу.
Повисло долгое молчание.
– Все твои рыжие волосы! – досадливо сказал Пэтт, словно решил загадку. – Из-за рыжих волос, Энн, ты такая и есть. Вот и отец твой рыжий!
Энн засмеялась:
– Не моя вина, дядя Пит. Это моя беда.
– Не только твоя, – покачал головой ее дядя.
Лондон хмурился под серым небом. Ночью лил дождь, с деревьев еще капало. Вскоре, однако, в свинцовом мареве засинели водянистые просветы и сквозь эти расщелины проглянуло солнце. Поначалу робко, затем – набирая уверенности, глядело оно на несравненный газон Гровнор-сквер. Прокравшись через площадь, солнечные лучи дотянулись до массивных каменных стен Дрексдейл-Хауса, где до недавних пор жил граф, носивший именно такое имя, и проникли в окна комнаты для завтрака. Шаловливо поиграв на плешивой голове Бингли Крокера, склонившегося над утренней газетой, они не коснулись его супруги, сидевшей на другом конце стола, а если б посмели, она тут же позвонила бы дворецкому и приказала опустить шторы. Вольностей она не терпела ни от людей, ни от природы.