Зимою открываю форточку,
впускаю воздух, чтобы пах,
и подставляю снегу мордочку —
аж прямо иней на клыках!
С любимым вечер, слаще патоки,
вдруг вспоминаю хищным телом
(он предложение мне так-таки,
как ни стонала я, не сделал).
Весна уж чуется в скукоженном
промерзшем воздухе из фортки.
Ах, помню, в приступе восторженном
я все его сожрала фотки!
Кому теперь вилять с приязнию
тугим хвостом?
Поджавши оный,
удрал мил-друг, пропал за Клязьмою,
забыл мой облик лунно-лонный.
Ловлю снежинки, обреченные
на смерть в каморке с батареей…
Зачем сердца ожесточенные
с моей душою-лорелеей
играют в эти игры зверские,
беспечно мчат на рифы страсти?!
На мой златой лобок плебейские
слюнявые раззявив пасти.
Ах, кто бы дырочку протёр,
в которую верблюд с иглою
следит, горбатый вуаёр,
как дерзкий Дафнис клеит Хлою.
Прикидываясь тюфяком,
ласкает как бы неумело…
Трепещет Хлоя мотыльком,
не умолкает филомела.
Верблюду хочется.
Хотя
сквозь пыль античную детали
протискиваются, кряхтя,
а вздохи – те совсем застряли.
Так у небесных райских врат,
куда верблюд иглу дотащит,
сей низкой жизни аромат,
в ушко не просочась, обрящет
тоску животную, и стыд
взамен овечьей неги лона,
да на загон – для Аполлона
предавших – выморочный вид.