Нагнувшись, я развязываю шнурки и выкладываю на черную резину свои ботинки, и они уезжают вслед за рюкзаком. Вместо них на ногах у меня голубые целлофановые бахилы, присборенные мешки, мало соответствующие форме человеческих ступней. Я колеблюсь между двумя видениями: уродливые, распухшие ноги со вздутыми сосудами, сочащиеся сукровицей, – в общем, пораженные ужасной болезнью, которую нужно скрывать, или же ноги смурфов[7], голубых озорников во фригийских колпаках из знаменитого современного мультика. Только у них, кажется, ноги были белые… или нет?… Ох уж эта амнезия взрослых! Клянусь тебе, Эктор, я постараюсь исправиться. Чтобы всегда быть в курсе твоих интересов из области культуры. Чтобы никогда не отгораживаться от твоего мира, даже если ты станешь насмехаться надо мной.
Карима знаком велит мне пройти через рамку металлоискателя, усеянную лампочками. Роковой момент.
Она кусает свои красивые губы. Я предчувствую, что обязательно зазвеню, усилив подозрения Каримы. Угроза, которую я представляю для нее, выражается в одном слове. По спине у меня стекает пот. Ее пальцы крепко стискивают служебный телефон.
Закрыв глаза, я прохожу через рамку и успеваю в какую-то долю секунды измерить – как измеряют, сколько выпито из чашки, – все, с чем расстаюсь: красоту нашей Европы, лицо моего ребенка и черты той Мадонны Липпи[8], которую я увидел две недели назад во дворце возле Люксембургского сада, – она была так похожа на твою мать. Моя последняя выставка. Последний смотр в благосклонных, волшебных лучах цивилизации, которую я покидаю. Не могу сдержать дрожи. Не могу отделаться от образа выпитой чашки кофе, который жидким шаром перекатывается между стенками моего желудка.
Открываю глаза: я уже по другую сторону рамки, она не зазвенела, еще более усилив тревогу в прекрасных глазах Каримы.
Что возбуждает подозрительность? Каким признаком человек выдает себя?
– Минутку, месье! – Карима выставляет ладонь между собой и мной, на манер щита. Она кого-то ищет глазами, не находит и взмахом руки подзывает мужчину, сидящего за контрольным экраном, на котором в вынужденном стриптизе дефилируют чемоданы, рюкзаки и баулы. – Жером, можно тебя? – просит она, нервно заправляя за ухо прядь волос, выкрашенных в красновато-каштановый цвет.
Жером нажатием кнопки останавливает ленту конвейера и подходит к нам. Она что-то шепчет ему. Он оборачивается, сканирует меня взглядом, словно я чемодан, и делает знак еще одному служащему, который и направляется ко мне.