От его слов меня окатило волной гордости, хоть я и знала, что это ужасный грех.
В ту ночь, когда занедужила Ма, мастер Кроуфорд дал мне свою лошадь – скакать за доктором. В небе безжалостно сияли наши две луны – точь-в-точь жемчужные пуговицы на жениховой рубашке. Когда я добралась до шахтерского поселка, холодный ветер нахлестал мне щеки до трещин. Возле конторы на пустых пивных бочках сидела охрана и резалась кто в карты, кто в кости. В поселке был врач, и я кинулась прямиком к нему, бухнулась на колени, умоляла. Я сказала, что мы похоронили крошку-Алису неделю назад, а теперь вот Ма, скала наша и прибежище, горит в лихорадке, пальцы уже синие, налились дурной кровью, так что, пожалуйста, пожалуйста, поедемте со мной!
Он даже стакан с виски из рук не выпустил.
– С лихорадкой ничего не поделаешь, юная леди. Лучше отойди с дороги Божьей.
– Но это же Мама! – возопила я.
– Сочувствую, детка, – сказал он и протянул мне стакан.
Снаружи донеслись крики. Опять кто-то выкинул пару в кости.
Мачок для Ма дал мне мастер Кроуфорд.
– Берег его для себя на Последние Дни, как велел высокопреподобный Джексон. Но я-то старик, и твоей маме он сейчас нужнее.
Я уставилась на красно-черный кубик у себя на ладони. Проглотить самой и жить потом до конца своих дней счастливо в какой-нибудь дальней колонии на задворках разума… Но потом я испугалась вечного ничто, этой нескончаемой ночи с единственной крошечной искоркой жизни внутри – мной самой.
Я дала немножко маме, чтобы облегчить ей дорогу, а остальное спрятала в карман. Потом зажгла керосиновую лампу и до утра не смыкала глаз. Ма не проронила больше ни слова, только все пыталась свернуться поплотнее, да так и осталась лежать на белых простынях, как ракушка, вмурованная в песчаник. Говорят, мастер Кроуфорд умер той же зимой. Во сне, бледным утром, прямо в рабочем кабинете. Не от лихорадки, не от сердца или закупоренной жилы. Просто у него вышел весь завод.
За следующие недели я немало узнала о Дивных Девицах. Жозефина и ее сестра, Бернадетта, сбежали с плантации. Пуля надсмотрщика настигла Бернадетту, прежде чем они успели добраться до гор, но Жозефине удалось скрыться, и теперь она носила нитку от платья сестры, вплетенную в жесткие косы, – на память. Вправить сломанную кость ей было – что кукурузную краюху испечь – все едино, никакой разницы, говорила она.