Мы целуемся.
Тонечка шепчет, закрыв глаза:
– Милый!..
– Милая! – шепчу я с открытыми глазами.
И, взявшись за руки, со смехом бежим вниз, квартал за кварталом, чтобы целоваться под самыми окнами Сережи Громана. Он ведь очень нравственный юноша и принципиально возражает против «легкомысленных поцелуев».
– Безыдейные, Сережа? Ведь поцелуи тоже должны быть идейные? С плехановским направлением?
– Я говорю серьезно, Анатолий. И он сердито надувает губы.
Опять забегу вперед: в восемнадцатом году Сережа женился на красивой, пышной, развратной до наглости женщине, вдове жандармского полковника, расстрелянного большевиками в Петрограде. Она ему, бедняге, на многое в жизни приоткрыла глаза. Даже слишком приоткрыла. Что я, целовавшийся на Поповой горе с «открытыми»! Куда мне! Я ведь даже при военном коммунизме в Москве, в «Стойле Пегаса» ни разу не понюхал белого порошка. А вот она моего пензенского плехановца и занюханным сделала. Ко всему прочему.
Вот и окна громановской квартиры.
Тонечка томно шепчет:
– Милый!..
– Милая!..
Моя первая пензенская любовь не изобиловала длинными разговорами.
– Толя, побежим целоваться перед окнами нашей гим назии!
Эта мысль приводит меня в восторг:
– Есть, Тонечка!
И снова бежим, взявшись за руки.
– Стоп!
Тонечка уже закрыла глаза.
До войны «абитурьенты», как называли тогда гимназистов последнего класса, строили всевозможные планы и пытались заглянуть в будущее. Так обычно перед началом любительского спектакля взволнованные исполнители ролей заглядывают в щелку занавеса.
А теперь?
«Ах, – сказал бы Николай Васильевич Гоголь, – все пошло, как кривое колесо».
Какие теперь планы? Какое будущее?
Вот оно, как на ладони: окончание гимназии без выпускных экзаменов, школа прапорщиков, действующая армия.
А уж разговаривать будем после войны, если только не угодим в братскую могилу. Впрочем, господа офицеры не без комфорта лежат в земле под собственным березовым крестом, если, на счастье, имеются березы поблизости. Лежат в собственной яме с нежно-розовыми червями.
Тонечка сжимает мою руку:
– Я пойду сестрой милосердия на тот фронт, Толя, где вы будете драться с немцами.
– Драться?
И убежденно повторяю слова отца:
– Я, Тонечка, не очень люблю убивать людей.
– Все равно придется.
– Вероятно.
Потом она задает мне важный вопрос:
– Толя, а какая любовь самая большая?