— Нет, генерал, провожать меня не нужно. Занимайтесь своими
делами. Буду признателен, если к двадцати ноль-ноль ознакомите меня
с успехами, — Пандаревский слегка склонился, то ли полупоклон
отвесил, то ли на туфли посмотрел, не изгрязнились ли, она хоть и
Великая, а всё ж Гвазда, затем выпрямился, развернулся и вышел
вон.
— Да уж... — только и сказал Слюнько.
— Они в Контроле все такие. Будто с небес спустились на шёлковых
парашютах, а то и на собственных крылышках. Беленькие, чистенькие,
а щелкнут пальцами — и нет тебя, одна пыль на земле, и ту ветер
уносит. Ну, вас-то, Степан Григорьевич, это не коснётся, а нашему
брату приходится смотреть в оба.
— Вы генерал, Иван Сергеевич, а не майор Пронин.
— Генерал не часовой, генерал лицо очень даже прикосновенное.
Генералы для Контроля самый лакомый кусок, следом полковники. А
майоры и ниже — разве уж что-то из ряда вон. И опять же если
виноват майор, ударит по генералам, по начальникам. Но это
лирика.
— Что же не лирика?
— То, что сапсан наш, Андрей Николаевич Товстюга сейчас
умирает.
— Нужно надеяться на лучшее, — сказал Слюнько, понимая, что
трактовать его слова можно двояко. Раз уж генерал позволил
вольность насчёт сапсана нашего, дело Товстюги табак.
Как нарочно, подал голос телефон Белоненко.
— С вашего позволения, — сказал генерал, достал трубку,
посмотрел на экран. — Вот и преставился раб божий. Только вряд
ли.
— Вряд ли преставился?
— Вряд ли божий. Но и это лирика. Вопрос в другом — что делать?
Указаний сверху не было. Если на считать явление Пандаревского,
которое само по себе указание.
— Мне тоже... не было, — признался Слюнько. С одной стороны
отсутствие указаний или намёков сверху дурной знак, знак того, что
он не сподобился привлечь внимания Больших Людей. С другой — у него
развязаны руки. Проявляй разумную инициативу, показывай, чего
стоишь.
— Но мы и без указаний справимся, не так ли, Иван Сергеевич, —
сказал Слюнько голосом спокойным и уверенным.
— Справимся, как не справиться. Только что делать?
— Вам виднее, Иван Сергеевич. Думаю, что губернатор, тем более,
мёртвый губернатор, для столицы фигура незначительная. Москва не
из-за Товстюги переживает. Умер, и умер. Может, сам, может,
помогли. Первое, конечно, лучше, но уж что выйдет, то выйдет. А вот
народовольцев Москве вынь да положь, здесь мешкать нельзя. Иначе
припомнят и волков, и коров, и много ещё чего.