— Собственно, это и все, — сказала Локтев, укладывая в кейс фотографии. — Все документы — договора, контракты, соглашения — я отксерил, оставляю вам. — С этими словами он вынул из кейса другие бумаги и положил перед Гордеевым на стол. — Вы почитайте. Там, кажется, есть зацепочки.
— Отлично.
— А по поводу гонорара… Десять процентов от суммы вас устроят?
— М-м-м, — неопределенно промычал Юрий, не справляясь с потоком информации.
— Фильм стоил десять миллионов долларов, — пояснил режиссер.
— Э-э…
— Ну хорошо, пятнадцать, но это предел.
— А-а…
— Семнадцать, — рубанул воздух режиссер. — Двадцать процентов аванса и остальное по завершении дела. — Он снова полез в кейс и выложил на стол довольно внушительную пачку долларов.
Гордеев уронил голову. Случайно, но этот жест был воспринят режиссером как полное согласие.
Он тут же извлек из кейса новую бумагу и подвинул к Гордееву. Это был договор.
— Тогда подпишите.
О, если бы это было возможно!
Гордеев тоскливо посмотрел на Локтева, а тот улыбнулся, снова нырнул рукой в свой кейс и достал бутылку.
— Это спирт, — сказал он. — Помните, как учил лечиться Воланд?
Через десять минут договор был подписан.
И вообще жизнь стала налаживаться.
…Он плачет как маленький ребенок, которого отшлепали. Громко, со слезами, со страхом и с надеждой оглядываясь по сторонам.
А я не плакал. Потому что если плакать, то они сразу увидят, заметят тебя и тоже начнут обижать.
А этот все продолжает плакать. Двое держат его за руки, двое за ноги, а один… Это больно, это очень больно, я знаю. Меня самого так таскали на двор три дня и в очередь по пять человек… по пять этих… ну внешне они похожи на людей, даже очень. Даже, наверное, они люди и есть. Но я не плакал, честно, совсем не плакал…
Я сижу в самом темном углу моей темницы, моей крепости, и стараюсь не обращать внимания. Стараюсь не видеть и не слышать. Потому что этого нельзя видеть, нельзя слышать, нельзя знать. Потому что это не происходит на самом деле. Просто этот мир дал какой-то сбой, разладился на какое-то время, Бог перестал следить за нами и отошел куда-то по своим делам. И все, как маленькие дети, принялись шалить. Оделись в какие-то страшные костюмы, стали играть в злых разбойников, хватать то, что не положено, делать то, что запрещено, бегать, где нельзя. Но это ничего, это пусть. Вот скоро Бог вернется и все опять станет на свои места. А пока главное — перетерпеть, не играть с ними в их игры. Потому что это нельзя, потому что за это обязательно накажут. И того, который ходит за дверью и смеется, накажут, и тех, которые держат за руки Женьку, и тех, которые его за ноги держат. Ему же больно, неужели они не слышат? А разве мама не учила, что никому никогда нельзя делать больно? Вот за это и накажут…