Старый корень, причудливо искривленный и встопорщенный, напоминал толстобрюхую женщину.
– …я стою между деревьями. Я чувствую. Вот здесь, под ногой чувствую… – Он изобразил это. Всей тяжестью он опирался на левую ногу, а правая шарила по земле. – …Я чувствую. Что чувствую? Луковицу? Палку? Кость? – Пальцы правой ноги ухватили что-то и поднесли к левой руке. Он поглядел. – Это малая Оа! – Он просиял, упиваясь своим торжеством. – И теперь где Лику, там всегда и малая Оа.
Люди похлопали себя по ляжкам, выражая одобрение, посмеиваясь и над ним, и над его россказнями. Удовлетворенный этой наградой, он уселся у костра, а люди притихли и молча глядели на огонь.
Солнце утонуло в реке, и свет исчез с отлога. Теперь костер, как никогда, был средоточием всего, белесая зола, пятно багрового света, а над ними слитное, высокое, трепещущее пламя. Старуха сновала бесшумно, подкладывала дров, красное пятно их поедало, и пламя обретало силу. Люди глядели, и лица их будто слегка подергивались в неверном свете. Конопатая кожа румянилась, и у каждого в глубоких глазницах обитали похожие, как близнецы, огоньки и дружно плясали там. Теперь, когда люди хорошо угрелись, они расслабили конечности и благодарно впивали ноздрями дым. Они поджали пальцы ног, растопырили руки и даже слегка отодвинулись от огня. Все погрузились в то глубокое молчание, которое было соприродно им гораздо больше, нежели слова, молчание, отторгнутое от времени, и на отлоге сначала возникло единство во многих мыслях, а потом, может быть, мыслей не стало вовсе. Рев воды казался теперь почти беззвучным, и слышно было, как легкий ветерок овевает скалы. Уши людей будто обрели самостоятельную жизнь, они различали в хитросплетении мельчайших звуков любой в отдельности, улавливали шелест дыхания, шорох сырой, подсыхающей глины и опадающего пепла.
Потом Мал заговорил с несвойственной ему робостью:
– Холодно тут?
Разум опять самостоятельно пробудился у каждого в черепе, и все повернулись к Малу. Он уже обсох, и шкура его ерошилась. Он рывком подался вперед, скользнул коленями по глине и оперся на растопыренные руки, так что жар полыхал ему прямо в грудь. Весенний ветерок дунул на огонь и метнул струйку дыма прямо в его разинутый рот. Он поперхнулся и закашлялся. Он никак не мог перестать, кашель, казалось, выпрыгивал из его груди без удержу или спросу. От этого все тело сотрясалось, и он никак не мог перевести дух. Он повалился на бок и весь задрожал. Они увидали его язык и страх в его выкаченных глазах.