Алексашка в ту минуту оказался рядом. Он наблюдал, как вытаращились темные глаза, приоткрылся маленький – бабий, ей-богу! – ротик молодого государя, как встопорщились черные усики, делая лицо Петра похожим на морду мартовского кота, какое ошалелое выражение наблюдалось не только в этом лице, но и во всей высоченной, нескладной фигуре, и восхищенно думал, что пройдоха Лефорт, как всегда, оказался прав.
Вот же зараза, а? Отлично понимает, на какой иноземный крючок можно зацепить крепче всего молодого русского царя, чтобы держать его при себе, словно глупого леща в садке. Одежда диковинного покроя, легкая, удобная, красивая и многоцветная, не стесняющая движений в отличие от тяжелых боярских, тем паче царских традиционных русских одеяний, это само собой. Голые, бритые подбородки и дивной красоты, огромные, словно разноцветные сугробы, парики, завитые мелкими и крупными кудрями, – конечно! Веселое, приветливое обхождение, бочки, нет – реки, даже моря хмельного, веселого вина и затейливо, не по-русски приготовленная еда – разумеется! Танцы, напоминающие брачные пляски веселых, ярких, беззаботных птиц, – о да! Роскошь обстановки и убранства домов – не грубые сундуки и лавки, а легонькие табуреты на гнутых ножках, легкомысленные ложа, кокетливые складки полупрозрачных занавесей… Но самое главное – женская красота. Чужая, другая – не русская, не тяжеловесная, не пышная, не спрятанная за румянами да белилами, не завешанная стыдливо фатой, не прикрытая широким рукавом. Красота откровенного смеха, и блеска распутных глаз, и голых плеч, выглядывающих из пышного платья, так что очаровательница в пене шелковых оборок чудится истинной Венерой, вот только что, вот сейчас вышедшей из морской пены, созданием коей она являлась…
Ну и, конечно, это должна быть красота отнюдь не пустая, а обладающая умом, хитростью и, главное, умением мгновенно подстроиться под настроение мужчины – пусть даже такого русского медведя, каким однажды ввалился русский царь в тихие, совершенно немецкие улочки и переулочки Кукуй-городка, чтобы навеки плениться этим чистеньким пряничным благолепием. Точно так же, как Немецкая слобода сделалась для него олицетворением далекой, чужестранной, богатой, разумной и успешной жизни, так и Анна Монс сделалась олицетворением женской красоты. А еще – чем-то вроде сахарной куколки, отпробовать которую он жаждал, словно дитя малое, неразумное…