– Я уповаю на Господа, – сказал я смиренно.
Кинрю покачал головой, но промолчал и ничего не ответил. Японец всегда уповал только на себя с тех самых пор, как долг разлучил его с матерью. А это произошло едва ли не во младенчестве.
– И куда же теперь мы направляемся, если не секрет? – поинтересовался Кинрю.
– К одному из моих агентов в игорном деле, – загадочно улыбнулся я.
– А у вас и такие имеются? – подивился Кинрю, надвигая на глаза высокую шляпу.
– Еще и не такие, – заметил я самодовольно, а потом приказал вознице свернуть на Загородный проспект, затем на Разъезжую улицу и в Чернышов переулок.
Чем ближе мы подъезжали к месту своего назначения, тем оживленнее становилось на улицах, тем беднее казались горожане, тем грязнее дорога.
– Если не ошибаюсь, здесь толкучка недалеко? – предположил Кинрю.
– Не ошибаешься, – я уставился в каретное окно и с интересом рассматривал окрестные сооружения, которые снисходительно именовались домами.
Тут я и скомандовал кучеру остановиться. Извозчик послушался, я вышел из экипажа и направился к лотку со всякой женской мишурой. У лоточника я узнал, где сегодня столуется Мишка Круглов, очень известная личность в этих краях. Он-то и являлся моим агентом.
Я вернулся в карету и объяснил извозчику, как проехать к трактиру. Как только мы прибыли, Кинрю попытался увязаться за мной, но я приказал ему сидеть на месте.
– Брать-то вам меня с собой зачем надо было, Яков Андреевич? – пробурчал японец вполголоса. – Лучше бы я еще поупражнялся в сочинении хокку.
– Не сердись, – попросил я его. – Скоро и твое время настанет!
Дворник в ярком жилете, ситцевой голубой рубахе и широких домотканых штанах указал мне на комнату Круглова. Я отблагодарил его серебряной монетой и постучал в закрытую дверь. В ответ воцарилась мертвая тишина, готовая вот-вот взорваться пушечным залпом. По крайней мере, мне показалось именно так.
Я снова принялся настукивать в дверь, пока наконец не услышал легкие, чуть слышные шаги и скрип в замке. Я надавил плечом на дверь, она неожиданно распахнулась, и я провалился в комнату, где меня немедленно оглушили чем-то очень тяжелым, и я повалился на пол.
В себя я пришел только тогда, когда кто-то вылил мне в лицо воды из ушата. Душ был ледяным, но я вскочил как ошпаренный, с болью в разбитом затылке и страстным желанием как следует проучить негодника.