– Ты говоришь очень убежденно, – заметил я.
– А я и впрямь убеждена в том, что говорю. Убеждена по очень простой причине. Ведь системой, которая управляет моей жизнью, в свою очередь управляет жизнь за стенами Города. И точно так же, как я никогда не выйду за эти стены, я никогда не смогу предпринять ничего, чтобы распорядиться собой.
– И все-таки ты могла бы добиться чего-то… через меня.
– Ты же не хочешь говорить о себе.
– Не могу.
– Почему?
– И об этом я тоже не вправе сказать.
– Тайны! Кругом тайны!..
– Если угодно, – согласился я.
– И даже сидя здесь со мной, ты связан этими тайнами по рукам и ногам.
– А что мне делать? – ответил я попросту. – Меня заставили принести клятву…
И тут я осекся, вспомнив, что само существование клятвы оговорено в ней как тайна. Выходит, я уже нарушил ее, и нарушил так легко и естественно, что это наверняка случалось не раз и раньше.
Как ни удивительно, Виктория приняла мои слова совершенно спокойно.
– Стало быть, система гильдий сама себя охраняет. Ну что ж, в этом есть свой резон.
Я допил чай.
– Наверное, мне лучше уйти.
– Ты сердишься на меня? – спросила она.
– Да нет. Просто…
– Не уходи. Извини, что я не сдержалась… ты тут ни при чем. Ты сказал недавно, что с твоей помощью я смогу распорядиться своей судьбой. Что ты имел в виду?
– Да в общем-то сам не знаю. Быть может, у тебя как у жены гильдиера – а я рано или поздно стану им – появится больше возможностей…
– Для чего?
– Ну, как бы это сказать… для того, чтобы с моей помощью уловить смысл всей системы.
– Но ты же дал клятву ничего не говорить мне.
– Ах, да…
– Значит, гильдиеры все предусмотрели заранее. Система требует сохранения тайны, иначе ей несдобровать.
Откинувшись на кровать, она прикрыла глаза.
Я был очень смущен и сердит на себя. Прошло всего десять дней ученичества, а я формально уже заслужил смертный приговор. Странную эту логику было трудно принять всерьез, но память подсказывала мне, что в момент принесения клятвы угроза звучала вполне убедительно. Но главное – и это усугубляло мое замешательство, – Виктория невольно усложнила и без того неясные обязательства, принятые нами по отношению друг к другу. Я не мог не посочувствовать ей – и не в силах был ничего изменить. Я еще не забыл свою собственную жизнь в яслях и подспудное раздражение отлученностью от всего остального Города; а уж если позволить человеку участвовать в городских делах, но лишь до определенного предела, который ему никогда не переступить, раздражение не только сохранится, но и неизмеримо возрастет. Однако проблема-то для Города никак не нова – мы с Викторией не первые, кого женят тем же порядком. И до нас были другие, кто наталкивался на ту же преграду. Неужели все они попросту принимали систему, как она есть?..