– Довольно. Чей дом в последний раз горел?
– Княгини Бобринской.
– Почему этот рифмоплет называет русскую княгиню маркизой?
– Не ведаю, Государь… Вероятно, из ненависти к России.
– Ясно. Теперь скажи честно: ты этот дом нарочно поджег?
Замирает граф, словно змеей укушенный. Опускает рысьи глаза свои. Молчит.
– Я тебя спрашиваю – ты дом сей поджег?
Вздыхает тяжко граф:
– Врать не смею вам, Государь. Поджег.
Молчит Государь. Потом молвит:
– Пороку твоему я не судья – каждый из нас перед Богом за себя в ответе. А вот поджога я тебе не прощу. Пшел вон!
Исчезает лик Урусова. Остаемся мы вчетвером наедине с Государем. Печально чело его.
– М-да… – вздыхает Государь. – И эдакой скотине я доверил дочь свою.
Молчим мы.
– Вот что, князь, – продолжает Государь. – Дело это семейное. Я сам с ним разберусь.
– Как прикажете, Государь. А что с пасквилянтом делать?
– Поступайте по закону. Хотя… не надо. Это может возбудить нездоровое любопытство. Скажите ему просто, чтобы он впредь не писал ничего подобного.
– Слушаюсь, Государь.
– Спасибо всем за службу.
– Служим отечеству! – кланяемся мы.
Образ Государя исчезает. Мы облегченно переглядываемся. Бутурлин прохаживается по кабинету, качает головой:
– Мерзавец Урусов… Так осрамиться!
– Слава Богу, что не нам это расхлебывать, – оглаживает бороду Батя. – А кто все-таки автор?
– Сейчас узнаем. – Бутурлин подходит к столу, садится в рабочее кресло. Дает команду голосом: – Писателей ко мне!
Тут же в воздухе кабинета возникает 128 лиц писателей. Все они в строгих коричневых рамочках и расположены-выстроены аккуратным квадратом. Над квадратом сим парят трое укрупненных: седобородый председатель Писательской палаты Павел Олегов с неизменно страдальческим выражением одутловатого лица и два его еще более седых и угрюмо-озабоченных заместителя – Ананий Мемзер и Павло Басиня. И по скорбному выражению всех трех рыл понимаю, что непростой разговор ожидает их.
– Мы пойдем, Терентий Богданович, – Батя князю руку протягивает. – Писатели – ваша забота.
– Всего доброго, Борис Борисович, – подает Бутурлин Бате руку свою.
Кланяемся мы князю, выходим за Батей. Идем по коридору к лифту в сопровождении того же бравого сотника.
– Слушай, Комяга, а чего этот Олегов всегда с такой печальной харей? У него что – зубы болят? – спрашивает меня Батя.