Внезапно мне вспомнилась история, случившаяся очень давно, когда я, студент второго курса института, решив подработать, пристроился в строительный отряд. Рабочий из меня был никакой, гвоздь от шурупа я отличить не мог и особой физической силой тоже не обладал. В отряд комсомольца Подушкина взяли за редкостное умение договариваться с колхозниками, вернее, сельскими бабами раннего климактерического возраста, которые сидели в местных сельсоветах, занимая посты главных бухгалтеров или председателей колхозов. Мужики повсеместно пили водку, тетки были надежны и работоспособны, как владимирские тяжеловозы. Уж не знаю, по какой причине они расцветали улыбками, заметив на пороге долговязую фигуру студента Подушкина. Может, им нравился бисквитный торт, который я не ленился прихватить с собой, или восторгала моя манера общения? Приблизившись к столу начальницы, я шаркал ножкой и говорил:
– Здравствуйте, девушка, простите, я комиссар ССО[4], зовут меня Ваней. Как можно встретиться с председательницей, Марией Ивановной?
Стокилограммовая нимфа краснела.
– Слушаю вас.
Я делал шаг назад и восклицал:
– Простите, бога ради, но вы такая молодая! Я думал, девушка-секретарь сидит! Извините, не хотел вас обидеть!
После этой обычной светской любезности мне удавалось подписать самый выгодный договор на постройку коровника или возведение километрового забора.
Если же при постройке «особняка» для буренок кто-нибудь из студентов начинал возмущаться моей леворукостью, командир немедленно орал:
– Заткнись! Гвозди всякий заколачивать умеет, а с бабьем дано беседовать только Ване! Ну, подумаешь, уронил тебе он на башку пару кирпичей, эка беда, глупей, чем есть, все равно не станешь.
Так вот, мы построили какие-то сараи в деревне под Тамбовом и решили отдохнуть. Благодарные пейзане принесли нам самогон и нехитрую закусь. Граненый стакан мутной жидкости мигом свалил меня с ног. Впрочем, командир отряда Федя Бурлаков тоже продержался недолго.
Очнулся я в душной избе, в спертом воздухе злобно звенели мухи, а ватное одеяло впечатало меня в матрас. Охая и держась за разрывающуюся от боли голову, я поднялся и увидел Федьку, который сидел в той же позе на топчане, стоявшем у печки.
– Чего, сыночки, плохо? – с искренним состраданием пробасил кто-то.
Мы с Федором, не сговариваясь, повернулись к окну, откуда шел звук, и замерли.