Возле силомера стоял стенд с игрушечными медвежатами – они были почти наполовину дешевле обычных призов в такой игре, а на табуретке рядом с медвежатами сидела самая красивая девушка, какую я когда-либо видел. На ней были коричневые вельветовые джинсы и блузка в красно-коричневую клетку. Ее тоненькая фигурка была восхитительно пропорционально сложена, хотя, по правде сказать, поначалу я не особенно обратил внимание на ее формы – в первый момент все мое внимание было приковано к ее волосам и лицу. Густые, мягкие, шелковистые волосы, слишком светлые, чтобы быть каштановыми, и слишком каштановые, чтобы считать ее блондинкой, были зачесаны на одну сторону, почти скрывая глаз, как у Вероники Лэйк, кинозвезды прежних лет. Если в ее совершенном лице и был какой-то изъян, так это именно совершенство черт, придававшее лицу мягкий оттенок холодности, отчужденности и неприступности. Глаза были большие, синие и ясные. Свет жаркого августовского солнца струился на нее так, словно она стояла на сцене, а не восседала на обшарпанной деревянной табуретке, и освещал ее по-особенному – не так, как всех остальных на аллее. Солнце, казалось, ласкает ее, светясь радостью, как отец, глядящий на любимую дочь. Оно подчеркивало естественный блеск ее волос, горделиво выставляло напоказ гладкое, точно фарфоровое лицо, с любовью очерчивая скулы и нос, словно созданные ваятелем, и, не раскрывая полностью, лишь намекало на глубину и множество тайн, скрывавшихся в ее завораживающем взгляде.
В полном ошеломлении я стоял и смотрел на нее минуту-другую, слушая, как она зазывает простаков.
Поддразнив одного из зевак, она посочувствовала ему, когда он за свои пятьдесят центов не сумел подняться выше «Хорошего мальчика», и с легкостью заставила его выложить еще доллар за три дополнительные попытки. Она нарушала все правила аттракционной болтовни: не насмехалась над простаками даже чуть-чуть, не повышала голос до крика – и тем не менее ее слова странным образом были слышны, несмотря на музыку из палатки цыганки-гадалки, на выкрики зазывалы из соседнего аттракциона с шарами и на растущий несмолкающий гул пробуждающейся аллеи. Что самое необычное – она ни разу не встала со своего места, не прибегала к обычной энергичности балаганщиков – никаких драматических жестов, комических пританцовываний, громких шуток, сексуальных намеков, двусмысленностей – словом, ничего из стандартных приемов. Помимо восхитительно лукавого говорка, она сама была восхитительна. Этого было достаточно, и она была достаточно сообразительна, чтобы знать, что этого достаточно.