- Давай! – обрадовался я. – А то у меня ни ведра, ни тряпки,
ничего!
- Щас я!
Пять минут спустя я мёл, отскребал, выносил бутылки, а нимфетка
мыла, протирала - и загружала мою память.
- Мы с мамой напротив живем, - тараторила она, выжимая тряпку, -
у нас тоже маленькая комната, как у тебя. Маму мою ты звал… тьфу!
Зовешь тетей Верой, а меня то Лизой, то Лизаветкой… За стенкой дед
Трофим живет, он ученый… был, пьет сильно. Все его раньше «паном
Профессором» дразнили, а сейчас – «Доцентом». Вы с ним… тоже, ну…
выпивали.
- Придется «Доценту» другого «Хмыря» искать, - пропыхтел я,
ожесточенно протирая столешницу.
- Придется! – хихикнула Лиза. - А в большой комнате – там, ближе
к выходу, - махнула нимфетка тряпкой, - дядя Гоша живет с тетей
Катей. Физики они, в институте работают. Мэ-нэ-эсами. У них дочка
Соня, ей четыре годика, они ее зовут Софи, как эту… Лорен которая!
Запомнил?
- Угу! – подтвердил я, перенося усилия на подоконник. – Еще одна
квартира осталась.
- А, это та, что возле кухни! Там майор Еровшин прописан, Роман
Иванович.
- Военный?
- Чекист! – Лизаветка понизила голос, шуруя шваброй. – Только ты
никому не говори, ладно?
- Ладно, - улыбнулся я. – А ты-то откуда узнала его военную
тайну?
- А, это я раньше, когда маленькая была! Он тогда еще в
капитанах ходил, и звонил при мне по телефону. Думал, что я ничего
не пойму! Я и не понимала. Стою себе, «барбариску» сосу – и слушаю.
А память-то хорошая! Пух, вынеси ведро.
Козырнув в знак согласия, я звякнул ведром с водой цвета лужи, и
прошествовал в туалет. Подпирая притолоку, на пороге своей комнатки
стоял сморщенный старичок с пышной гривой седых волос, смахивая на
усохшего Эйнштейна, только без усов. На руках он держал толстого
полосатого кота, обвисшего в нирване.
- Здравствуйте, дед Трофим, - бросил я, проходя.
«Доцент» заулыбался, закивал, одной рукой достал пачку папирос с
сине-белым рисунком - «Север». Кот недовольно приоткрыл один
глаз.
- Огоньком не богат, Антониус? – промычал дед, неприятно
напоминая Брута.
- Не курю, - буркнул я, проникая в туалет.
На гвоздиках, вбитых в стенку, висели пять сидений – каждому
свое. Я аккуратно вылил воду в монументальный унитаз, и потянул за
фарфоровый конус, качавшийся на цепочке. В бачке заклекотало, и
вода с нарастающим грохотом обрушилась в фаянсовое удобство,
закрутилась бешено, рокоча и воя. Эхо заметалось по всему коридору,
а я лишь головой покрутил уважительно: хлябь разверзлась!