И долго не раздумывая о последствиях, с похвальной точностью и
кучностью, я выплеснул жидкость прямо на девушку. Хорошо попал,
душевно! Но если бы предвидел, как она меня вспугнёт своим визгом,
вернул время вспять и вместо обливания просто покорно показал бы
девице свой автопортрет. Ксана была неподражаема в своём гневе! А с
ног сшибающим визгом могла бы смело сражаться на поле боя, будь то
с великанами, будь то со зроаками или с кречами. Я даже присел
непроизвольно, роняя несчастную арестантскую пайку в виде хлеба на
пол. Ну чистый соловей-разбойник в юбке!
Вдохнул я уже после того, как визг затих в отдалении: Ксана
побежала жаловаться на подмоченную репутацию.
Пришлось здраво прикидывать: что мне за такой поступок будет?
При всей «доброте» поставного, он может и разъяриться. Тем более он
вряд ли поверит, что за такое короткое время портрет успешно
нарисован. А значит, под горячую руку мне может и достаться, ведь
при всём своё высоком самомнении о себе, мне со здешним боссом
конфронтация никак не нужна. Спасти меня от скорой расправы мог
только мой труд живописца. Поэтому я сразу развернул мольберт с
автопортретом к выходу, ещё и пододвинул как можно ближе. На второй
мольберт пришпилил ещё один лист ватмана и в бешеном темпе принялся
рисовать, пока опираясь на собственную память, портрет местного
начальника.
И не прогадал. После приблизившегося топота, Сергий попал ключом
в замок с разгона. Но уже открывая решётку, делал это с солидным
замедлением. А когда вошёл в камеру заточения, вообще замер,
разглядывая мой автопортрет. Минуты две он так стоял, а когда стал
открывать рот, я продолжая шёпотом имитировать надорванное горло,
стал ворчать:
- Так и стой! Хорошо свет на лицо падает… Отличный портрет
получится.
Сергий нахмурился, но замер. Можно сказать, что и дышать
перестал. Только и косил глазами, то на меня, то на уже готовую
картину.
А на меня опять нахлынуло вдохновение. Я рисовал словно
проклятый, словно это последний рисунок в моей жизни, и словно он
просто обязан оказаться самым лучшим. Можно сказать, что я тонул в
тот момент в нирване собственного творчества. Вокруг ничего больше
не существовало: только ватман и перенос на него изображения
позирующего мне натурщика. Причём я с восторгом замечал, что
перенос происходил не только внешности человека, но и его
внутреннего мира. Такой типаж как поставной недаром находился на
подобном месте и на подобной должности, и не знаю каким чудом, но
мне удалось отобразить на карандашном портрете ярость этого
человека, и его уверенность в себе. Его жёсткое, самоконтролируемое
бешенство и ту некую доброту, которая всё-таки и в самом деле
наличествовала у этого человека. Его незаурядную хитрость и
несомненные дипломатические таланты. Да и ещё нечто, что конкретно
не поддавалось моим умозаключениям.