По спине Кейтлин пробежала волна мурашек, и по телу разлился огонь. Кейтлин закусила губу, заставляя себя успокоиться, и, чуть улыбнувшись, шагнула вперёд.
— Хорошо. Если ты покажешь мне другой.
— Исключено.
Грег отвернулся и, не прощаясь, двинулся прочь.
Вернисаж, мастер-классы и недолгие поездки в Дувр составляли всю её жизнь.
Вернисажей было три — по выходным она выставляла картины на Пикадилли, в понедельник и вторник — на южном побережье Темзы, в четверг и пятницу выезжала в центр, где рисовала портреты туристок за пятьдесят фунтов штука. Оставшийся — седьмой день — занимал Дувр.
Когда-то, когда Кейтлин только приехала в Лондон, ей казалось, всё, о чём она мечтает — это рисовать. Переносить на холст образы, которые роились в её голове: будь то сны или нечто иное.
Теперь, с наступлением осени, ей всё чаще казалось, что она хотела другого. Дорога из Вест Энда до Пикадилли, а затем полтора часа обратного пути — сорок минут, если ехать на метро — были огромной, тяжёлой рамой для слишком маленькой картины, которую она едва успевала нарисовать за день. Да и картина эта оставалась плоской, как ни старалась Кейтлин насытить её красками, и чем дольше она думала о причинах, тем больше понимала, что Рейзон, пожалуй, прав.
Ей не хватало возможности увидеть свои иллюзии глазами, коснуться рукой древних шершавых камней.
Раньше, до того как Кейтлин приехала в Лондон, они с семьёй почти каждый год ездили в небольшие турне— и замки жили в ней, дышали, просились наружу.
Теперь, в Лондоне, сны потускнели, стали повторяться — и с каждым разом становились прозрачней, будто ускользали.
Зато теперь она всё чаще видела новый сон. Кейтлин не знала, можно ли отнести его к числу тех, что она видела прежде — ведь раньше ей тоже снился мужчина. Снились сильные руки, гулявшие по её телу, снились колдовские глаза, горевшие в темноте.
Теперь мужчина обрёл лицо.
Кейтлин видела его ясно, как наяву. Грег приходил к ней едва ли не раз в неделю, его руки были грубыми, но никогда не причиняли боли — только заставляли волны жара носиться по телу. Он входил в Кейтлин, и Кейтлин чувствовала его от и до, целиком, хотя никогда не касалась наяву.
Вся она была в этих снах как натянутая струна. Физическое, почти нестерпимое наслаждение, перетекало в пронзительную боль обречённости, которую Кейтлин наутро не могла осознать.