Два часа назад весь этот мир был в их власти.
Теперь для них все было кончено.
– Пленных не брать! – продолжил выступавший, тряся рукой с кепкой, – это главный лозунг нынешнего момента Гражданской войны. Только беспощадное последовательное уничтожение противника обеспечит нам фактический перевес в этой войне и даст всесокрушающее моральное преимущество силам нашей революции над её врагами!
– Какой чо-орт от этих пле-енных! – проворчал стоящий в первом ряду пулеметчик Евдокимов, – Они по-русски-то ни бельмеса, …совсем ни хрена. – В руках у него был трофейный кинжал, который он вытаскивал и со щелчком обратно загонял в ножны.
– Что-о??? – спросил у него окончательно сбившийся и потерявший мысль оратор.
Евдокимов, не понявший сразу, что обращаются к нему, и только после нескольких тычков соседей осознав это, указал кинжалом на удерживаемый за веревки наблюдательный аэростат, большой изогнутой личинкой, висевший в воздухе над головами красноармейцев:
– Эта… Хто? Я ховорю, хто таперича летать будет на этой дерижабле?
Оратор растерянно оглядел толпу:
– Товарищи, есть, кто знаком с устройством дирижабля и его использованием? – толпа молчала, кто-то тихо подсказал:
– Может, морячки? – все стали оглядываться. Несколько человек в черной же морской форме, надвинув свои бескозырки и пряча глаза, отрицательно покрутили головами.
– Во-во! – продолжал Евдокимов, разглаживая рукояткой кинжала свои усы и бороду, не без иронии оглядываясь на моряков Балтийского флота, которые всякий раз утверждали, что всё на свете они знают, и как всё де устроено, и как жить надо.
– Ничего-о! – не унимался оратор, махнув рукой, – У нас и так всё новое и жизнь мы строим новую неизведанную, но полную счастья. Нам ещё многому придется поучиться. …Где этот? Как его? Где вновь освобожденный? Услонцев, ты где?
Толпа зашевелилась и вытолкнула из себя Ивана Услонцева, молодого небритого мужчину с разбитым носом и распухшим перекошенным от побоев лицом. Он был босиком в одних портках, на его голые расправленные плечи была накинута черная бурка, и стоял он, чуть прогнувшись, выставив вперед грязный исцарапанный живот с крупным пупом, стараясь, чтобы бурка не касалась, по возможности, содранной спины. На голове Ивана красовалась огромная черная папаха, прямо из-под её прядей выглядывали испуганные голубые глаза, распухший нос, разбитые в болячках губы, челюсть, припухшая на один бок. Руки его были заняты черкесскими ичигами, – узкими мягкими сапогами, которые он так и не смог натянуть на свои растоптанные широкие ступни, и черкеской с газырями – тоже, в общем-то, оказавшейся бесполезной из-за своей узкой для Ивана талии.