Но все дело в том, что после разоблачения на ХХ съезде «культа личности» и, особенно, после «Одного дня Ивана Денисовича» и других публикаций эпохи оттепели, в специфической атмосфере кубинского представления о пути развития принципов коммунизма, Эльмира постепенно стала, ну, не диссиденткой, конечно, но сильно сомневающейся в правильности того, что происходило, да и продолжало происходить на ее родине. Заявление в партию, как ей совершено конкретно предлагали, она не писала. Боле того, она имела неосторожность что-то сказать по поводу этих своих мыслей в тесном кругу кубинских товарищей. Но стук раздался незамедлительно. Ее вызвали в Москву, и обратно она уже не поехала. Все кончилось. Ее уволили из МИДа, и долгое время она вообще не могла найти работу. Наконец, ей разрешили преподавать. Тридцатилетняя Эльмира стала школьной учительницей, тихо проживая в крохотной однокомнатной квартирке на тогдашней черемушкинской окраине Москвы.
В середине шестидесятых она познакомилась с Павлом Чайковским. Был он нигде не работавшим музыкантом, повернутым на сочинительстве какой-то странной музыки. Сам он называл себя «непризнанным талантом и, по совместительству, потомком Петра Ильича». Насчет первого все было точно, насчет таланта – вряд ли, последнее же было вообще ниже всякой критики. Однако вопросом поиска доказательств родства с великим предком Павел заразил жену конкретно. Прожили они вместе недолго. То ли на почве непризнанности, то ли домашнего неуюта композитор запил, быстро спился вовсе и умер. В наследство от него у тетки Эльмиры остались контакты с андеграудной московской музыкально-литературной богемой, и страсть к поиску исторических корней. Не только покойного мужа, так как то, что никакого отношения к числу потомков Петра Ильича он не имеет, выяснилось довольно быстро. Тетка озадачилась вопросом своей собственной и, соответственно, моего отца Аркадия Всеволодовича, генеалогии. На каком, собственно, основании? Что найти в истории предшествующих поколений рассчитывала дочь репрессированного советского ученого, в юности фанатичного комсомольца, а в детстве беспризорника и детдомовца? А вот что.
Всеволод Владимирович Неказуев, мой дед, к концу войны, несмотря на совсем еще молодые года – было ему тогда чуть за тридцать, был видным уже ученым – химиком, доцентом кафедры. Соответственно, жил он с детьми – бабка моя умерла при родах младшего, моего отца – в хорошей квартире, имел паек и прочие привилегии. От фронта его защищала бронь, тетка рассказывала, что отец воевать даже вроде рвался, да не пустили, сказали, что он нужнее родине и партии в тылу. Сейчас уже никто не расскажет, почему уже после Победы личность деда привлекла внимание органов. Член партии, на отличном счету, за границей никогда не был. Однако случилось. Деда отстранили от закрытых разработок, приказали тему диссертации просто передать другому, вызывали на Лубянку, где задавали мутные какие-то, расплывчатые вопросы. Никакой конкретики, никаких обвинений. Потом вроде оставили в покое. А в апреле 47-го арестовали.