Деньги кончились где-то под Царицыном.
Но вокруг совершенно бесплатно зеленело лето, на бахчах
наливались арбузы, из-за заборов к земле клонили ветки яблони.
Спать можно было на песке под какой-то перевернутой лодкой,
купаться хоть по три раза в день.
И долго Пашка просто не замечал того, что его карманы
опустели.
Потом, когда к яблокам захотелось и хлеба, работал на разгрузках
и погрузках барж, хлебал уху из артельного котла, пил чаек.
Казалось – вот он и рай: тепло, свобода.
Но память коварно напоминала: зимы здесь суровы, без крыши –
пропадешь.
И Пашка шел домой: по Батюшке Дону с баржей спустился до
Ростова-на-Дону. Баржа стала на загрузку крупным казачьим зерном, а
Павел пошел дальше – до Мариуполя.
Вообще-то, на поезд можно было без труда сесть, положим, в
Таганроге или в том же Ростове-на-Дону. Но Пашке захотелось
подольше побыть с таким теплым и ласковым Азовским морем. Всю эту
долгую прогулку вдоль полосы прибоя потом Пашка воспринимал как
каникулы, отпуск от беспокойной жизни революционера. Та ждала его с
нетерпеньем, чтоб снова, как умелая любовница, вскружить голову и
бросить лицом о жизнь. Но Пашка был уже не тот пылкий влюбленный:
эти три месяца стоили долгих лет. Его могли повесить, расстрелять –
но сложилось иначе. Второй раз так могло не повезти.
…С морем он расставался долго – благо вокзал в Мариуполе был в
десяти шагах от берега. Солнце уходило за косу, с моря бил соленый
ветер, напоминая о грядущей, уже недалекой осени. Прибой шипел у
ног ядовитой змеей. Холодало.
На станции маневровый паровоз сердито и делово гудел. Его
передразнивал пароходик, стоящий на рейде.
Поспешно допив припасенный шкалик, Пашка бросил бутылку в волну.
Шкалик не прибило к берегу. Вопреки прибою он поплыл в открытое
море, словно письмо отчаянья с погибшего корабля.
Как раз из порта на Никитовку шел товарняк, и Пашка запрыгнул на
подножку. Вагоны были пустыми – в них пахло жарой и зерном.
Анархист, положив под голову скрученный пиджак, сладко заснул…
-
…А к полудню следующего дня был уже почти дома. Когда поезд стал
приближаться к Сортировочной, то замедлил ход. Вагоны стало кидать
на стыках и стрелках, дремавший Пашка проснулся, огляделся и
спрыгнул на насыпь.
В город пошел кружной дорогой. Его портрет, конечно же, многие
успели забыть, но с иной стороны – он слишком долго красовался в
губернских газетах.