В результате компьютер выдал
фотографию Сергея Зверева.
– Папа Петя, ты там уснул? – пробился
сквозь вату в ушах голос Маши, – Ужинать мама Лия зовёт.
Штелле сидел под яблоней в саду и
отмахивался газеткой от мух. Конкретно мешали. Вот нет в природе
совершенства! Днём жара была несусветная, больше тридцати трёх
градусов «повешенный» в комнате термометр фиксировал. Вышел Пётр на
улицу, сел в тенёк под эту большую яблоню, и… пот полился в три
ручья. Пришлось опять идти в кабинет под кондиционер. Там
прохладно, но его рычание отвлекало и сбивало с мысли.
Дождался вечера – стало полегче, и
ветерок даже небольшой появился, что для зажатой в ущелье Алма-Аты
редкость. Вышел на улицу снова, сел в это самодельное деревянное
кресло и, прикрыв глаза, опять стал пытаться решить, что с новыми
знаниями делать. Аромат Апорта, ветерок, почти прохлада. Где-то
фоном, совершенно не мешая, бренчит на гитаре Маша-Вика, вспоминая
очередную нетленку, которую надо у загнивающего Запада украсть.
Что-то заунывное – «скорпионс», кажется. Почти идиллия. Можно и
вспомнить во всех деталях разговор с очередным
чудаком-изобретателем Гороховым, но… Это проклятое «но» есть
всегда. Вылезли из каких-то своих щелей мухи. Вроде специально
участок лишён всех мест, «перспективных» для этих тварей – нет ни
«туалета типа сортир, обозначенного на карте буквами Эм и Жо», ни
компостных куч, и даже трупы мышей, что регулярно приносит к
крыльцу французский кот Персик, и те пакуют в полиэтиленовые мешки,
и утром Пётр их выбрасывает в мусорный контейнер в городе. Словом,
ничего, где эти гады могли бы отложить своих личинок-опарышей, нет.
А вот мухи есть. Парадокс.
Горохов – это очередной родственник
Филипповны. Оказалось, что товарищ – изобретатель, а его нехорошие
дядьки зажимают. Не дают денег на создание придуманного им
чудо-аппарата, что перевернёт мир. Дядька-родственник – холерик.
Только что без пены, но всё равно яростно доказывал Петру
запредельную нужность его «интеллектора». Родственник был немного
похож на Эйнштейна – на ту его фотографию, где он показал язык
доставшему «великого» фотографу, который попросил его «чиз»
произнести. Хотел фотохудожник улыбку гения, а совершенно случайно
получил самую известную в мире фотографию. У Горохова волосы ещё
только чуть на висках седеть начали – всего тридцать пять лет, но
вот залысины уже приличные, лоб здоровущий открывают. Волосы тоже
взлохмачены – то ли венком, то ли шапкой затылок окаймляют. Сел он
за стол в кабинете напротив окна, и лучи светила, пробиваясь сквозь
вздыбленную запускаемыми в неё пальцами шевелюру превратились почти
в нимб. Так по заслугам, может, точно святой.