Крузенштерн, сдержав улыбку, сказал с удивлением:
– Постойте. Я знаю об этой прискорбной шалости, но виновники сами признались и раскаялись. При чем же здесь вы?
– Я тоже был там… немного после… И меня заметили.
– И решили, что виноваты в сем недостойном поступке вы?
Егор опять вздрогнул плечами и кивнул.
– Но за что же вас хотят наказать сейчас, когда виновные известны?
– За ослушание… – прошептал Егор.
– Не понимаю.
– Когда они еще не признались, господин Фогт… приказывал, чтобы я их назвал, если сам не виноват… Он говорил: «Раз вы были там же, должны их знать…»
– А вы знали?
Егор еще ниже нагнул голову.
Крузенштерн понимал отчаянное положение маленького кадета. Новички с первых дней постигали законы корпусного товарищества. Выдать виновника начальству считалось предательством, жизнь ябедника превращалась в каторгу. К тому прибавлялись и угрызения собственной совести: «Я – нарушитель чести…»
– Господин Фогт говорит… раз я не назвал виновных, значит, не выполнил приказа… и нынче меня накажет…
«Нашел чем пугать ребенка, хлыщ», – подумал Крузенштерн. Он по себе помнил то жуткое чувство, смесь тоскливого стыда и ужаса, когда звучит такой приговор. И тягостную безнадежность, обморочное замирание перед низкой, плотно сколоченной дверью, за которой это должно случиться. Почему-то такие двери выглядели одинаково и здесь, и в бытность корпуса в Кронштадте, когда самого Крузенштерна только зачислили в кадеты…
Слава Богу, он своим приказом накрепко закрыл эту дверь, отменивши в корпусе подобные наказания. Сделал это, несмотря на недовольство в Морском министерстве и на скептическое замечание государя.
Но мальчик-то о приказе не знает и сейчас в отчаянье.
– Егор… – негромко сказал Крузенштерн. Тот быстро поднял остренькое лицо. В глазах – и боязнь, и надежда. Бедняга… – Я поговорю с вашим командиром. Уверен, что, проявивши вначале строгость, он будет теперь снисходителен… Но скажите мне: а что вы все-таки делали в дежурной комнате?
Голова кадета Алабышева опять упала. И даже при неярком свете ламп стало видно, как наливаются краской его оттопыренные уши.
– Ну же, Егор, – добродушно поторопил Иван Федорович. – Давай без утайки. Ежели ты в чем-то и виноват, то на сей раз это останется между нами.
– У мышонка лапки были связаны… Жалко стало, я хотел отпустить… Чтобы никто не знал…