И изменить ее там так же,
Как изменяет и меня она сама?
Далее следовало подобное же.
– Что ж, неплохо, – заметил Одим, поднимаясь и утирая губы шелковой салфеткой. – Тонкий слог, яркие образы. Теперь мне пора в контору, прошу простить – твои витиеватые измышления освежили меня, племянник.
– Ваша похвала переполняет радостью мое сердце, – ответил дальний родственник и удалился.
Одим попросил еще чашку чаю. Он никогда не прикасался к алкоголю.
Когда слуга помог ему надеть пальто перед выходом на улицу, Одим позвал Беси, чтобы та проводила его. Беси покорно последовала за ним вниз по лестнице, весьма медленно, поскольку приходилось миновать заслоны многочисленных родственников, тех обитающих здесь Одимов, которые громко, словно стая толстых чаек, выкрикивали свои жалобы на каждой площадке лестницы, льстя, но еще не выпрашивая, пихая друг друга, но еще открыто не толкаясь, прикасаясь к нему, но не хватая за руки, обращая на себя внимание громкими голосами, хотя и не навязчиво, поднимая к господину для осмотра своих маленьких Одимов, хотя и не поднося их к его лицу, и все это – покуда старший хозяин Одим совершал нисхождение по винтовой лестнице.
– Дядя, малышка Гуфла очень хорошо успевает по арифметике….
– Дядя, мне очень неловко, но я должна рассказать вам об этом изменщике, когда мы сможем поговорить наедине.
– Дорогой дядя, остановитесь на секунду, я должен рассказать вам о моем ужасном сне, в котором с неба спустился сверкающий дракон и пожрал нас всех.
– Дядя, вам нравится мое новое платье? Правда, оно восхитительно? Я могу станцевать в нем для вас.
– Извините, нет ли новостей от моих кредиторов?
– Дядя, Кегги не слушает вас, и продолжает пихать меня, и таскает за волосы, и вообще не дает мне прохода. Пожалуйста, возьмите меня своим слугой, чтоб я избавился от него.
– Вы забываете о тех, кто любит вас, дорогой Эедап. Избавьте нас от нищеты, и мы будем вечно молиться за вас.
– Дядя Эедап, как чудесно вы сегодня выглядите, какой благородный и видный мужчина…
Купец Одим не выказывал досады из-за непрекращающихся жалоб и оставался равнодушен к навязчивой лести.
Он продолжал неспешно, но неуклонно проталкиваться сквозь затор из тел Одимов, вдыхая запахи пота и парфюмерии, говоря слово тут и слово там, улыбаясь, однажды даже позволив себе ущипнуть за грудь ничуть не возражающую молодую племянницу, раз или два зайдя далеко и вложив в протянутые ладони серебряную монету. Чувствовалось, что в жизни – и он в самом деле так жил – Одим полагает терпение главной добродетелью, с меньшим числом уступок другим, но с общим искренним человеческим вниманием, снисходительным к самоуважению окружающих.