– Что, парень, страшно? – с наслаждением протянул рядом тот же рыцарь.
Марвин наконец обернулся к нему. Пожилой, на унылой тяжелобокой лошади, довольно плохо снаряжённый, небритый и обрюзгший, похожий на старого наёмника – хотя наемнический корпус располагался по левому флангу. Рыцарь криво сидел в седле, крепко стиснув положенный поперёк седла двуручник, и мечтательно смотрел вдаль.
– Мне тоже страшно, – будто смакуя каждое слово, проговорил он. – Вот смотрю я на эту ораву и, веришь, в штаны готов наложить. Это ничего, бывает. Со всеми бывает.
– Я не боюсь, – сказал Марвин.
Рыцарь скосил на него сочувственный взгляд.
– А… Ну, ты, может, и не боишься. Верю, – охотно кивнул он. – Я в твои годы тоже не боялся. Дурак был, думал, что меня убить нельзя…
– А разве можно? – спросил Марвин, роняя с ладоней остатки снега. – Вы ведь по-прежнему живы.
– Это только так кажется, парень, – ответил старый солдат и захлопнул забрало шлема.
Марвин последовал его примеру. И в который раз частая решётка забрала, благодаря которой окружающий мир становился таким обманчиво далёким, показалась ему тюрьмой.
– Равня-а-а-айсь! – заорал вдалеке генерал. Марвин набрал воздуху в грудь, выдернул меч из ножен.
Старый рыцарь снова заговорил, и его приглушённый шлемом голос слышался словно из-под земли:
– А будет жарко, ох, Ледоруб забери, жарко… Хоть погреемся. Вот, помню, когда-то при Балендоре…
Марвин не успел отреагировать на это слово – раздался сигнал к атаке, и ноги, непривычно и сладостно лёгкие без тяжкого веса поножей, сжали бока коня.
Потом все кричали, и он кричал – не зная и не помня, что, крик сам рвался из пылающей глотки. Было холодно, так холодно, что сталь забрала, казалось, примерзала к лицу, и Марвин почти обрадовался, когда одним из тысяч ударов, которые сыпались на него и которыми сыпал он, с него сбило шлем. Его будто выпустили на свободу – он глотнул всей грудью рвущий горло воздух и одним ударом снёс голову тому, кто только что выпустил его из этой тюрьмы. Всё тот же мелкий мокрый снежок тихо опадал на головы, поминутно слетавшие с плеч, а вверху надрывно и нетерпеливо кричали вороны, дожидаясь скорого пира.
Марвин рубил направо и налево, забыв мир, забыв себя, абсолютно счастливый – это единственные мгновения радости, которые теперь были ему дозволены – но почему-то никак не мог согреться, и чужая кровь, заливавшая его с головы до ног, тоже была ледяной. Перед глазами во всеобщем хаосе железа и тел мелькнуло лицо, похожее на лицо старого рыцаря, дравшегося при Балендоре; потом оно исчезло, а может, Марвину просто почудилось. Людей герцогини было много, работы – тоже, и это было так сладко…