Марвин слушал его речь, не перебивая и не шевелясь. Даже запястья не растирал – а ведь наверняка не на шутку затекли.
– Так что, мессер? Обещаете?
– Обещаю, – глухо ответил тот.
– Чудно, – кивнул Лукас. – Можете свободно перемещаться по лагерю, но не выходите за его пределы. Я рассчитываю на остатки вашей чести.
И он вышел из палатки, уволакивая за собой ошарашенного Илье.
– Мессер… мессер! – взмолился оруженосец, когда к нему вернулся дар речи. – Простите меня, но что всё это значит?
– Только то, что я сказал.
– И вы думаете, он не сбежит?!
Лукас пожал плечами и улыбнулся.
– Не знаю. Я бы сбежал.
Сперва ему казалось, что он умирает или уже умер. А потом понял: лучше бы так и было.
Лагерь герцогини оказался компактнее и удачнее расположенным, чем королевский, несмотря на то, что численность войск Мессеры превышала число солдат её брата. Марвин не знал, сколько времени прошло со дня последней битвы, но вряд ли много, и большую его часть он провалялся в бреду, изредка приходя в сознание и разглядывая тёмный свод палатки, сквозь прорехи в котором иногда пробивался блеклый дневной свет. Всё это время у него страшно болела голова. Палатка была одноместной, всегда наглухо зашнурованной снаружи, и никто в неё не заходил – не считая оруженосца, который заглядывал время от времени, чтобы накормить его и убедиться, что он не сбежал. Но Марвин даже не думал о побеге – в те дни ему казалось, что он никогда не выйдет из этой тесной духоты, что умрёт здесь, и ему этого почти хотелось. В голове не было ни единой мысли – только глухая тоска грызла сердце, словно червь – яблоко, погребённое под ковром прелых листьев.
Но потом он всё-таки вышел наружу – вернее, его выволокли, и он едва снова не потерял сознание от непривычно свежего воздуха, с силой ударившего в лёгкие.
То, что случилось позже, он старался не вспоминать. Хотя нельзя было не вспоминать. О нет, именно это надо было помнить. Всегда. До тех пор, пока он не заставит сэйра Лукаса из Джейдри пожалеть о том дне, когда он узнал о Марвине из Фостейна.
О Щенке из Балендора, думал Марвин, и эти слова, даже мысленные, даже не произнесённые вслух, снова и снова били его по лицу, били, били…
Нет, он не чувствовал вины от того, что сделал тогда на турнире. Смятение, горечь, злость – да, но не вину. Он и теперь бы поступил точно так же – даже зная, то воспоследует. Да и тогда знал, на самом-то деле – это было так предсказуемо. Только вот он ждал – почти надеялся, – что теперь каждый встречный станет плевать в него, едва завидев. Надеялся, потому что это было бы куда как лучше молчаливого сочувствия, которое он ощущал в Балендоре, когда Лукас из Джейдри хлестал его по щекам, и в лагере, у костра, когда он снова отхлестал его, на сей раз – словами, и это почему-то было хуже… Не могло, просто не могло, некуда уж хуже – а всё равно было.