Правда, город серьёзно пострадал – паника ужасная вещь. Люди
теряют человеческий облик, грабят, убивают, жгут. И всё это
бездумно, как животные. Богатые кварталы были разграблены, понять,
кто выжил, кто бежал, кто попал в карантин, пока было
невозможно.
Госпитали, развёрнутые в степи, переполнялись. Приходилось
открывать новые, благо докторов на кораблях было много.
Обслуживающий персонал вербовали из армейских и флотских
подразделений, Олиц использовал для финансирования борьбы с чумой
все доступные средства, включая церковную казну и принудительные
займы у богатеев.
Потёмкину я лично запретил лезть в это дело. Олиц справлялся, а
риск заражения – он и есть риск.
⁂⁂⁂⁂⁂⁂
- Брат Агапий, а ведь тебя прапорщик-то узнал! – тихо произнёс
Памфилий. Палатка была на двоих, и они лежали совсем рядом.
- Да, брат Памфилий, узнал. И я его тоже. Во время чумного бунта
в Москве знакомы были.
- Сдаётся мне, брат Агапий, и мы с тобой раньше встречались.
Вот, всё не до того, да не до того было, а тут прямо как ударило –
видел я тебя раньше. Давно только, и не припомню никак…
- Я-то тебя знаю, ты ведь катом[2] в Рязани был. Так, брат
Памфилий?
- Вот теперь и я вспомнил…
- Что прошло, то миновало, брат Памфилий. Я-то тебя сразу узнал.
Помню, как ты меня пытал. Ты же у меня тогда первый палач был… А
что не говорил раньше – так в монахи-то ты тоже не просто со скуки
пошёл… — спокойно сказал Агапий.
- М-да, вот не думал не гадал, что судьба меня с самим Колобком
вот так сведёт… — так же спокойно, как и собеседник, проговорил
Памфилий, — Вот сколько лет прошло… Как тебя занесло-то в монаси,
брат Агапий?
- Да, как-то тошно мне стало. Душегуб я был: человека прибить –
словно курицу зарезать. А потом как-то подумал: «Что там, на том
конце? Столько душ на мне, ведь в ад попаду! Оправданий мне нет!»
Так и взяли меня в Москве, задумчивого. Странно мне было: пытают
меня, а я всё про ад размышляю: «Также ли там будет?» — и понимал,
что ещё хуже там должно быть.
А потом, чума. Я сначала мимо ушей всё пропускал, а затем, как
наяву, увидел, что мой город горит. Я же сам московский, пусть и
больно мне там было, а всё же Родина – иной раз снова вижу во сне
улицы её, переулки… Тогда перед глазами полыхнуло, вызвался в
мортусы идти, а уж когда вживую увидел, так всю душу вывернуло.
Трупы разбирал, пожары тушил, больных в госпитали направлял, всё
думал: «Может и в этом моя вина́ есть? Простит ли меня господь за
такое?»