Хотелось бы, но вряд ли.
Рановато.
На запястье села омерзительная эфемерида. Радуга крылышек, длинные усики и нежное продолговатое тельце. Дурашка, подумай, куда тебя угораздило опуститься! Или в тебе, уродце-однодневке, есть тайные ростки Темного Начала?! Никогда бы не подумал… Да и чутье подсказывает: нет. Хотя с моим, еще ущербным восприятием… Вторые веки налились пурпуром. Мрачное свечение окутало гостью. Под взглядом Черного Владыки крылья существа быстро твердели и заострялись на концах, тельце покрыла броня хитина, топорщась шипастыми чешуйками, лапки обзавелись коготками с очаровательными каплями яда на концах; и наконец из-под щитка, прикрывшего уязвимую головку, высунулись кривые жвала. Прелесть! Чудо! Красота есть смертоносная целесообразность, добровольно обращенная ко злу. Надо будет запомнить для грядущих поколений…
Тварь с треском расправила крылья. Взмыла в воздух, хищно сделав круг. Растроганно я следил за полетом дивного творенья. И тут жалкая, наивная ласточка решила пообедать. Отчаянный птичий крик, комок перьев, судорожно трепыхаясь, рушится наземь, а дитя Владыки вгрызается в живую плоть, спеша достать сердце, бьющееся в агонии. Изящно. Маленький шедевр: перышки живописно разбросаны, птичка распластана на земле, и в разодранной грудке с деловитым щелканьем копошится малыш-убийца.
С сожалением отрываюсь от радующей глаз картины. Надо будет при случае сотворить крошке достойную пару. Пусть плодятся и размножаются. Но сейчас есть дела поважнее.
И поинтереснее.
Эта пыточная сразу пришлась мне по сердцу.
Крылось в застенке – куцем, нищем рядом с роскошью былых мучилищ! – тайное очарование примитивизма. Чтобы понять, представьте себе доступный образ: воин-кастрат лишен конечностей, вместе с языком утратил возможность изрыгать брань, и лишь глаза пылают неукротимым огнем. В ожидании каленого шила. Впрочем, здесь допустима иная параллель: первые шаги любимого ребенка. Пустяк, разумеется, в сравнении с броском голодного крокодила или полетом стервятника над падалью, но смотришь с умилением. Общее звучание пыточной напоминало «Lacrimosa», иначе «Слёзную», из «Jah’Ziccur Passion» в постановке Эгеля Паленого, прозванного меж коллегами «Днем Гнева». Помнится, на премьере, в финале «Страстей», когда Нюргедский хребет лопался багровыми пузырями, скалы тонули в слюне живого вулкана Томаринду, а Пять Армий сливались на поле брани в сумрачной, неустойчивой гармонии… Проклятье, трудно вспоминать без рыданий! Эгель тогда не выдержал: отшвырнул дирижерский посох, по нисходящей хроматической фразе кинулся в заклятый костер, вспыхнул вдохновением, полторы минуты держал сумасшедшее ми-диез и с мощью исполина духа подвел черту под собственным гением.