– Со временем я, вероятно, отвечу на твой вопрос, Лука, – произнес патер, – пока же удовлетворись сказанным. Тебе теперь известно все то, о чем я обещал осведомить тебя в начале нашей беседы. Теперь ты знаешь, что если я хочу, чтобы этот брак состоялся, то – по соображениям, не имеющим ничего общего с личной заинтересованностью. Если бы все имущество, которое предки Фабио бесчестно отняли у церкви, завтра было возвращено ей, ни один грош из него не перешел бы в мой карман. Сейчас я бедный священник и останусь таким до конца своих дней. Вы, мирские солдаты, брат, бьетесь за плату, а я – солдат церкви и бьюсь за ее цели.
С этими словами он решительно повернулся к статуэтке и отказывался говорить или отрываться вновь от своего занятия, пока не снял формы и не отложил заботливо в сторону отдельные части, из которых она состояла. Покончив с этим, он вынул из ящика своего рабочего стола письменный прибор, взял из бювара листок бумаги и написал на нем следующие строки:
«Приходи завтра в студию. Фабио будет с нами, Нанина же больше не вернется!»
Не указав своего имени, он запечатал листок и написал на нем: «Маддалене». Потом взял шляпу и отдал записку брату.
– Будь любезен передать это моей племяннице! – сказал он.
– Послушай, Рокко, – остановил его Лука, в замешательстве вертя двумя пальцами записку. – Ты думаешь, Маддалене удастся выскочить за Фабио?
– Опять грубое выражение, брат!
– Плюнь на мои выражения! Скажи, похоже ли на это?
– Да, Лука, я думаю, что похоже.
Сказав это, он приветливо махнул брату рукой и вышел.
Из студии патер Рокко отправился прямо к себе на квартиру, у самой церкви, где он служил. Открыв в своем кабинете шкаф, он взял из ящика горсть мелкой серебряной монеты, изучал около минуты аспидную доску[5], где были записаны несколько имен и адресов, вооружился карманной чернильницей и несколькими узкими полосками бумаги, затем снова вышел.
Он направил шаги к беднейшему из окрестных кварталов. Когда он входил то в один, то в другой из жалких домишек, обитатели приветствовали его с большим уважением и любовью. Женщины целовали ему руки, притом с такой почтительностью, какой они не оказали бы первым коронованным особам Европы. А он в свою очередь говорил с ними легко и непринужденно, как с равными: весело присаживался на край грязных кроватей и шаткие скамьи и распределял свои маленькие денежные подарки с видом человека, скорее уплачивающего долг, нежели оказывающего благотворительность. Там, где он встречался с заболеваниями, он извлекал свою чернильницу и бумажки и писал несложные рецепты; по ним можно было получить лекарство из аптечного запаса одного из ближайших монастырей, выполнявших в те времена одинаковое милосердное служение с учреждениями бесплатной медицинской помощи наших дней. Когда он исчерпал свои деньги и окончил визиты, его провожала из бедного квартала целая свита восторженных почитателей. Женщины снова целовали ему руки, а мужчины сняли шляпы, когда он повернулся и, дружески помахав им рукой, простился с ними.