Левмир дождался, когда смех утихнет, и спросил, обращаясь к
князю:
– Я благодарен за кров, одежду и еду. Но ничего этого я не
просил. Я должен выслушивать насмешки в обмен на ваше
гостеприимство?
– О, прошу, не принимай близко к сердцу, – отмахнулся Торатис. –
Это ведь шут! Ну что с него взять? Он и про меня может…
– Тогда зачем он здесь?
– С ним веселее.
Левмир встал из-за стола. Подойдя к шуту, наклонился над ним.
Сэдрик сжался, готовый провалиться сквозь землю.
– Однажды в Сатвир пришли вампиры, – заговорил Левмир. – Ночью
они убили двенадцать человек только за то, что они не хотели
умирать. Убили моих родителей. Мне пришлось бежать, ненавидя себя
за то, что не могу ничего изменить. Добрый человек помог мне,
пустил жить к себе, но зимой вампиры явились к нему, дом сгорел, и
я снова бежал. На север, к Алой Реке. Последний раз я встретил
людей в поселке старателей. Я прожил там месяц. А потом пришли
вампиры и снова убили всех. Только вот сами они тоже там подохли,
все до единого. Пошути над этим, Сэдрик. А то звучит, должно быть,
невесело.
Шут молчал и трясся. Левмир не отводил от него взгляда, лишь в
глубине души удивляясь той властности, той могущественной ярости,
что переполняла отныне каждое его слово. Он ждал, и, затаившаяся в
нем, ждала Река.
– Пошел вон! – громыхнул голос князя.
Левмир вздохнул. Этим все должно было закончиться. Просто
впустую потраченный день...
Сэдрик скатился со стула.
– Бегу, бегу!
– И не смей больше балагурить при нашем дорогом госте, – крикнул
князь вдогонку.
Левмир перевел на него взгляд. Торатис казался смущенным.
– Прошу прощения. Я готов понять ваши чувства, но поймите и нас.
Все-таки Восток и Запад слишком далеки друг от друга, многое из
того, что вы здесь увидите и услышите, будет непонятно…
– Напротив, – сказал Левмир. – Мне все понятно и знакомо. Я
вырос среди людей, которым позволяют жить лишь потому, что они
приносят пользу господам. Думал, здесь иначе, но ошибся.
Айри смотрела на Левмира, бледная, но отчего-то улыбающаяся;
князь прятал взгляд. Арис щурился, что-то вспоминая.
– Горбун все равно ни на что не годен, – продолжал оправдываться
Торатис. – Если бы не я – просил бы милостыню на улице. А так –
живет в тепле и сытости. И пользу какую-никакую приносит.
– И вам доставляет удовольствие смотреть на это ничтожество? Он
мог бы работать руками, шить одежду, чинить сапоги, честно добывать
кусок хлеба. Вместо этого он несет чушь ради вашего смеха.