Но море ожидало ее, ожидало законную вторую жертву, чтобы прибавить ее к первой.
– Иди ко мне, – сказало море.
– Нет, – ответила Ольга, – не сейчас.
Она окаменела в этот день и очнулась только к вечеру.
Отошла от волн и медленно направилась к дому, в доме разожгла огонь и стала готовить ужин для одного, потому что сама есть не хотела. Нож соскользнул с хрустого куска мяса и щелкнул лезвием о доску. Маленький звук отразился эхом от стен, Ольга обернулась и увидела, что дом совершенно пуст. Так пуст, что даже страшно плакать: в пустом доме плач звучит страшнее.
– Иди ко мне, – снова сказало море, – тебе больше некуда идти.
Ольга прошла по пустым комнатам и легла в несуществующую постель. Неопределенно выл ветер, подражая голосу зверя, три маленьких прямоугольика проявлялись из темноты, сообщая о том, что снаружи снег, который светится даже при отсутствии света. Что-то мелкое, цветное проплыло перед глазами, Ольга настроила резкозть и увидела цветок, вырастающий из оскала лица, причем лицо казалось довольным. Она прогнала видение, но вслед за ним незамедлили другие: вот большой город с трубами вместо домов, вот блестящая колонна изо льда, солнце светит сбоку и блик проступает сквозь зеленоватую весомость, вот башня с маленьким окошечком, а в окошечке стол, а на нем свеча, совсем настоящая. Ольга прогнала сопротивляющиеся видения и напряглась, вызывая ЕГО. Некоторое время видения медлили, обиженно перемешавшись, потом стали уползать, раздвигаться, пропуская одно, правильное, пришедшее по вызову. Он вошел, прозрачный, слабо святящися, но все же освещавший пустую комнату. Он вошел в свою комнату, а не в ту куда звала его Ольга, его комната была точно такой же, но не пустой и повернутой под небольшим углом к оригиналу – так, что сразу ощущалось отличие. Его комната слегка светилась и освещала комнату реальную; резной деревянный диван, (темно – красный в оригинале, в том мире был будто из синего стекла, но все же сохранивший первозданную деревянность) проваливался углом и половиной спинки в пустую стену и терял при этом две ножки из четырех. Ольга позвала ЕГО, но ОН не откликнулся – озабоченно, неторопливо вошел с тем выражением глаз, от знакомости которого хотелось кричать и биться как пойманная рыба, и сел на диван. В руках Олега был нож и ворох запутанной лески. Он положил нож на стол (в том мире было солнце, потому что лезвие блеснуло, качнувшись) и принялся распутывать леску. Этот моток он нашел за несколько месяцев до своей смерти и пробовал распутать его с безнадежным и бесполезным упорством ребенка, которое перерастает в красивую мужскую настойчивость, но вот – не переросло. Этот же моток, явно ненужный, Ольга выбросила в первый день ожидания, не справившись с путанной нитью. Олег распутывал и распутывал, сосредоточенно и безрезультатно, но вдуг поднял глаза, будто услышав чей-то зов, встал и поспешно вышел, – нет, не вышел, а растворился в черноте, дрожащей зеленью, за полшага до выхода. Снова загромоздились освобожденные видения, сейчас они были другими (проплыл кусочек летнего дня), но Ольга встала, укуталась в кружевной платок, нащупав его пушистую мягкость, и вышла из дому.