– Подожду, – громко, рассчитывая, что меня услышат, сказал я. – Вы платите за мое время.
– Сегодня она не в духе, – сказал он, посмотрев на часы. – Может, нам лучше встретиться у меня в конторе? Скажем, часа через два?
– Идет! – кивнул я и встал.
Касплин протянул мне визитную карточку, затем снова вытянулся в кресле и закрыл глаза. Голос Донны Альберты – взволнованный и очень громкий – звучал все выше и мощнее. Я вышел из номера за несколько секунд до того, как со стен должны были посыпаться картины. На пути к лифту меня остановило нервное прикосновение к локтю. Я оглянулся – Хелен Милз смотрела на меня из-под своих мощнейших линз.
– Не обращайте внимания на поведение Донны Альберты, мистер Бойд, – сказала она с придыханием. – Не надо забывать, что она великая певица, а этот Касплин – чудовище! – настоял, чтобы она участвовала во всем этом ужасе!
– Что касается меня, то я нахожу театр на Второй авеню чудесным, – заверил я ее. – Я также не имею ничего против постановок на Бродвее. И вообще – я демократ. Даже живу на Сентрал-Парк-Вест.
– Она сейчас не в себе, – настойчиво продолжала Хелен Милз. – Не следует винить бедняжку. Я имею в виду, что Ники вернули в… упаковке! И к тому же эта премьера так скоро… Да еще этот ужасный танец…
– Танец?
– Вот именно. Ей придется исполнять танец. Знаете? Сбрасывать с себя одежды. Этот Эрл Харви – маньяк, помешанный на эротических сценах. Он настаивает, чтобы она сбросила все семь одеяний.
Глаза мои плотно закрылись, и я вдруг почувствовал симпатию к Касплину.
– Что-нибудь случилось, мистер Бойд? – с волнением спросила она.
– Все семь? – тихо переспросил я.
– О! – В ее голосе зазвенело презрение. – Разве вы не знаете, что это «Саломея»?
– Оскара Уайльда?
– Рихарда Штрауса. – С каждым словом ее голос становился холоднее. – Он написал оперу по пьесе Оскара Уайльда.
– И Донна Альберта будет петь «Саломею»? И к тому же танцевать, сбрасывая с себя одежды? – Мои глаза широко раскрылись и, должно быть, так вспыхнули, что Хелен Милз отпрянула. – Где можно достать билеты? – возбужденно спросил я.
– Мистер Бойд! – Ее ноздри раздулись от возмущения. – Вы отвратительны!
Она заспешила по коридору к номеру, и даже в этом ужасном костюме ей удалось всем своим видом выразить вопиющее презрение.
Уединившись в баре на Медисон-авеню, я выпил пару мартини и задумался. Стоило закрыть глаза, как я отчетливо видел себя, расследующего смерть пекинеса. Я стоял на четвереньках где-то на Второй авеню и гавкал вопросы суке датского дога: