— Идет! Он идет, и начинается Ночь!
Последнее слово она выкрикнула, словно молитву. Так кричат
священные имена, так корчатся юродивые в пророческом экстазе.
— Ночь? — переспросила Лена, но Киска-Мяу вдруг успокоилась,
замолчала и улыбнулась своей странной улыбкой. Виктор вспомнил,
потер лоб и вдруг вздрогнул, как от озноба.
— Хэллоуин? Ты имеешь ввиду это? — спросил он. Смех призрачной
девочки прозвучал шелестом мертвых листьев.
— Грань истончилась, начинается Ночь!
Она продолжая смеяться, начала исчезать, плавно растворяясь
туманом. Костик окликнул ее:
— Васька, постой! Скажи, правда же я тебя убил и съел?
Киска-Мяу глянула на него горящими глазами из сгустка тумана, в
который успела превратиться, и ответила таким же шелестящим
шепотом:
— Съел, да. И не доел...
И пропала.
С минуту все молчали, пытаясь понять, что произошло. Потом
Филиппов вдруг сказал спокойно, как ни в чем не бывало:
— Вот видишь, Костик, согласно показаниям свидетеля, ты не
убивал.
— Только вряд ли Киска-Мяу подпишет протокол допроса, — сказал
Виктор. Майор кивнул.
— Мы что-нибудь придумаем.
Он встал, прошел по кабинету туда-сюда, потом сказал:
— Я все еще хочу услышать то «все», что вы готовы мне
рассказать, но времени нет. Сейчас я позвоню, мы соберем группу
захвата и поедем поговорить с этим Николаем Федотовичем. Я вернусь,
и мы поговорим. Прошу вас, не исчезайте, как из больницы, а?
Он усмехнулся, но ни Виктору, ни Лене не было смешно. Майору,
похоже, тоже.
Он снова сел за стол, взял телефонную трубку. Отдал несколько
распоряжений, снова встал, вышел. Через полминуты вернулся, уже
одетый и с лейтенантом.
— Вас проводят в комнату отдыха. Не в камеру же вас сажать, —
сказал Филиппов, и снова ушел.
— Прошу за мной, — сказал лейтенант.
Лена нервничала все сильнее. Комната отдыха казалась западней, и
темнота за окнами становилась все более зловещей. Отделение жило
своей жизнью, которая немного затихла ночью, но все же ходили люди,
порой где-то раздавались голоса, иногда совсем близко, почти прямо
за дверью, слышались шаги. Каждый раз Лена вздрагивала, она озябла,
а руки и ноги покрылись гусиной кожей. После того, как за
лейтенантом закрылась дверь, она выждала немного, и заговорила. Ее
голос, негромкий, но ясный, словно отделил то, что снаружи, от
того, что внутри. Словно она затеяла заговор.