– Папа, ты спишь?
– Нет, Джимми, не сплю, а что?
– Папа, что такое «никогда»?
Отец приподнялся на локоть; он, должно быть никак не ожидал такого вопроса.
– Ш-ш! Спи, Джимми, тебе верно приснилось что-нибудь?
– Нет, я еще не спал, я оттого и заснуть не могу, все об этом думаю. Скажи мне, папа, что такое «никогда», мамино «никогда?»
– Мамино «никогда»? – повторил он. – Чудной ты мальчик, что выдумал, я не понимаю.
– И я не понимаю, папа, я думал ты мне скажешь!
– Ты теперь лучше спи, – сказал отец, плотнее укрывая меня: – теперь все умные дети спят, нечего думать об «никогда», никогда долгий день.
– Только день? Только один длинный день? Как я рад! И ты рад, папа?
– Не особенно рад, Джимми; короткий или длинный – день, мне все равно.
– А для мамы не все равно! Если «никогда» один только день, значит через день мама воротится к нам; Ты будешь рад, папа?
Он еще выше приподнялся на локте и посмотрел а меня с печальным видом, как я мог заметить при свете месяца, глядевшего в окно.
– Нет, Джимми, – сказал он грустным голосом, – она не воротится, никогда не воротится. Целыми четвериками, целыми мешками золота не воротишь ее! Как она может вернуться, Джимми, когда она умерла, ведь ты знаешь, что она умерла, знаешь?
– Умерла!
– Да, умерла! – повторил отец шепотом. – Вон видишь птица на полке (это была одна из птиц, отданных Джо для выделки чучел. При тусклом свете месяца я мог хорошо разглядеть ее; она была страшная, без глаз, с широко раскрытым клювом и блестящими железными проволоками, продернутыми через все тело), видишь, Джимми, вот это смерть. Мама не может ожить и придти к нам, как этот снегирь не может спрыгнуть с полки и летать по комнат.
– Я думал, папа, умерла значит ушла, а мама не ушла? Так она там наверху, и в нее воткнуты такие острые штуки?
– Ах, Боже мой, нет, что делать с этим ребенком! Дело в том, Джимми, что мама не может ни видеть ни слышать, ни ходить, ни чувствовать, если бы даже ее искололи теперь всю, она не почувствует. Она умерла, Джимми, и вот скоро принесут гроб и положат ее туда и спустят ее в яму! Моя бедная Полли! Бедная моя, милая! А я и не поцеловал тебя перед смертью, как тебе хотелось, не, простился с тобой!
Голос отца вдруг оборвался, он уткнулся лицом в подушку и зарыдал так, как никогда не рыдал. Испуганный этим концом нашего разговора, я со своей стороны принялся кричать и плакать. Отец, боясь, что мой крик разбудит всех жильцов в доме, сделал усилие, чтобы подавить свое горе, и принялся успокаивать меня.