Явите
жалость к несчастному калеке, глаза которому выкололи мавры, но
который по-прежнему взирает на мир с христианским
смирением!..
С другой
стороны… Гримберт зло хрустнул костяшками пальцев. С другой
стороны, вместо горсти меди он мог получить кое-что иное. Сломанную
руку или выбитые зубы. Несмотря на то, что Железная Ярмарка не
собрала в тихом провинциальном Бра той жатвы, которую собрала во
всем маркграфстве Салуццо, количество калек в городе было таково,
что паперть перед собором Святого Филиппа нередко превращалась в
поле настоящей битвы между увечными и калеками всех
мастей.
Безрукие,
безногие, истекающие гноем, с разбухшими чреслами и изувеченными
лицами, они стекались к утренней службе подобно саранче, перекрывая
проповедь священника своим злым клёкотом. Соберись они все разом,
уже могли бы идти маршем на Аахен – если бы только эта армия
увечных смогла прошагать хотя бы арпан[1] в едином
направлении…
Гримберт
старался держаться подальше от прочих. Слепой человек в драке столь
же беспомощен, как набитое тряпьем чучело против боевого рыцарского
доспеха, это он уже успел понять на своей шкуре. Если в Бра и были
существа более беззащитные, чем он сам, так это химеры, но Гримберт
скорее лишился бы второго легкого, чем вступил бы с ними в
потасовку – одна мысль о прикосновении к химерам вызывала
ужас.
Химеры
никогда не толпились на паперти, клянча свою порцию меди. Их тела
были слишком слабы для этого. Днем они прятались от жгучего солнца
в погребах и подворотнях, чтобы вечером выползти на улицы, пугая
прохожих монотонными стонами и испуская такие богохульства, что
прочь бежали, подобрав рясы, даже церковные служки. И хоть Гримберт
не видел их воочию, он машинально стремился убраться подальше, если
слышал приближение химеры.
Услышав
далекий колокольный звон, возвещающий обедню, Гримберт спрятал
собранную медь в потайной карман на своей ветхой робе и наощупь
достал из котомки снедь – четвертушку ржаного хлеба. Хлеб был
сухой, ломкий, как алебастр, наполовину состоящий из прогорклой
целлюлозы, но Гримберт держал его крепко, как золотой слиток.
Вырвать у слепого хлеб – тяжелый грех, но каждый бездомный знает,
что голод куда как тяжелее.
Ел он
медленно, экономя силы даже во время трапезы. Хлеб он отламывал
маленькими кусками и отправлял в рот, позволяя тому пропитаться
слюной и разжевывая до тех пор, пока жесткое крошево не таяло на
языке, оставляя в желудке приятную сосущую тяжесть. Если Господь
милостив, сегодня ему удастся найти на рынке пару гнилых картошек
или брюкву. Если нет, остается шанс украсть горсть овса у лошадей
возле трактира, размочить и съесть перед сном. Но Гримберт знал,
что не пойдет ни к рынку, ни к конюшням. Сейчас у него была более
важная забота, по сравнению с которой мерк даже голод.