Он колебался очень недолго.
– Вот я, – с трудом выговаривая слова, произнес Фауст. – Я предоставляю себя тебе. – Ибо Фауст не имел иллюзий относительно своей роли; он знал, что он охотно поклонялся бы демонам, с удовольствием сослужил бы службу отвратительным чудовищам, если бы они того возжелали. Есть дерьмо, убивать детей – он бы сделал все, чего бы они ни потребовали. Он был готов на что угодно в обмен на…
Вокруг него вился удушливый дым, вызывая головокружение и тошноту. В эти мгновения Фауст ничего не видел и не чувствовал. Объятый серым дымом, затерявшийся в нем и его пагубном воздействии, Фауст полностью очистил мозг от мыслей, дум, слов, окончательно отринув все, кроме своих амбиций. Он застыл неподвижно и в молчании, не замечая, что его легкие работают тяжело, как кузнечные меха. Он не обращал внимания на резкий прилив крови в жилах и, наконец, на слабое потрескивание, которое стало задним планом его мыслей, но при этом все более заглушало их, а все, что осталось от него, – это непосредственно одна только воля, и воля эта была с голодным отрытым ртом.
Он стоял, сократившийся до своей сути, нетронутый кусок мрамора, ожидающий руки резчика; очищенный от прежних надписей палимпсест, выскобленный дочиста и готовый для письма гусиным пером, жаждущий знаний, как сухое дерево – огня. В ушах все громче ревело всепоглощающее пламя, этот рев превращался в журчащий грохот, подобный миллиону голосов, слившихся в белом буруне звука, потоком заливал его мозг и топил последнее подобие разума. Фауст очутился в абсолютной тишине.
Кружась в полнейшей тишине без надежды на будущее,
теряя контроль над собой, падая в безвременье,
туда, где человеческая мысль угасает
и не существует ничего,
кроме пустоты…
и – …
Из самого сердца этого небытия донесся голос:
– Фауст.
На рыночной площади, со стороны улицы, ведущей к колледжу, собрал толпу кукольник. Бесплотный, не имеющий определенного местонахождения Фауст видел все: палатку проезжего продавца костяных изделий, куда галантные щеголи стекались за черепаховыми гребнями и шкатулками, изготовленными достаточно искусно, чтобы покорить самые холодные дамские сердца; тощего ростовщика, спешащего дать взятку мэру; цепкую торговку: с множеством мужских шляп в одной руке и шляпой на голове, эта бабенка, казалось, не говорила, а хрипло лаяла, призывая покупателей, и торговля у нее шла бойко; безногого ветерана, списанного с венецианского военного корабля, с чашкой для милостыни. Толпа поменьше собралась со стороны Еврейской улицы, где цирюльник поставил кресло и ванночку и обещал выдернуть больные зубы «всего в три рывка». Он тяжело уселся верхом на колени своей все понимающей жертвы и кивнул дюжим добровольцам. Двое схватили несчастного за руки, а третий схватил его за волосы и запрокинул ему голову.