Вот уже семь лет профессор Гольдберг – уж самому-то себе он мог сказать суровую правду! – занимался постыдным делом, суть которого сводилась к одному: вдалбливать в мозги сограждан недовольство тем, что они имеют, провоцировать их на покупки того, что им не нужно, пропагандировать приобретение и обладание все новыми товарами как смысл человеческого существования.
Гольдберг родился и воспитывался в те времена, когда вещизм считался глубоко чуждым советскому человеку, а потому участвовать ныне в процессе зомбирования соотечественников на предмет: «Потребление – вот главная цель жизни» – ему было противно. Прекрасно владея техникой самовнушения, он всегда умел успокоить мятежную совесть целым арсеналом оправданий, но в глубине души никогда не обманывался и не забывался.
Крутя руль новенькой «Ауди», Михаил Иосифович почему-то вспомнил Олю Уфимцеву – тоненькую девочку с длинными русыми волосами и трогательными, влажными, как у олененка, глазами. Именно с того страшного дня, когда арестовали Стаса Дегтярева, а Оля рыдала, стоя на коленях перед Ненашевым (Михаил Иосифович хотел что-то обсудить с боссом, заглянул к нему в кабинет, увидел эту безобразную сцену и тут же прикрыл дверь), и обосновался в душе маститого психолога мерзкий червячок: шевырялся, грыз, точил…
– Эх, Оля, Оля! – тяжело вздохнул Михаил Иосифович. – Где ты сейчас? Пропала – ни слуху ни духу. За полтора года даже не позвонила.
И тут же устыдился собственных ханжества и двуличия: с чего бы она звонить стала, если, когда началась история со Стасом, он ни разу к ней не подошел? Если видел в коридоре, старался юркнуть в ближайшую дверь, а проходя мимо, опускал глаза, изображая глубокую задумчивость. А ведь мог помочь, хотя бы профессионально… И после суда, когда, продав квартиру (чтобы оплатить адвокатов), она оказалась на улице, а вскоре и в клинике неврозов, он ни разу ее не навестил…
Михаил Иосифович относился к Оле Уфимцевой с особой теплотой. Эта девочка напоминала ему дочь. Не нынешнюю, давно уже живущую в Штатах бизнесвумен с жестким взглядом, порывистыми движениями и безапелляционными суждениями, а доверчивую, ласковую, улыбчивую девчушку, которая так любила, тихонько приоткрыв дверь, просочиться к нему в кабинет, забраться с ногами в старое кресло и не дыша слушать, как папа беседует с кем-нибудь из аспирантов, или смотреть, как он, ворча, правит присланную из научного журнала верстку своей статьи.