Прошу не путать с вервольфами: у них с оборотнями какая-то
классовая вражда на почве обоюдной ненависти. Отличие таково: у
вервольфов "вторая сущность" одна, волчья. Оборотни же существа
творческие. Захотят - лосем перекинутся, а захотят - налимом, царём
среди озёрных рыб.
Гриня вот любил псом обращаться. Здоровенным кудлатым волкодавом
- святая простота, он усматривал в этой породе особую иронию...
Додумать не получилось.
Распахнув дверку баньки, Гриня сгрёб меня в охапку и швырнул
прямо в ледяные воды Ладожского озера.
Банька стояла даже не на берегу, а на просмоленных сваях, прямо
в воде. Окружал её широкий причал-веранда, с которого можно было
сигать прямо в воду...
...Электричества в деревне не признавали. И хотя в подклети
господского терема обнаружился стосильный генератор фирмы "Хонда",
шеф предпочёл обретаться при свечах.
Множество их, толстых, как полено, и желтых, как липовая пыльца,
восковых, пахнущих мёдом, было расставлено по всей горнице.
Пол, устеленный полосатыми вязанными половиками, вызывал
умиление. Коврики на стенах, с лебедями, с лягушками-царевнами, с
старинными замками - воспоминания из детства.
Над моей кроватью тоже был коврик с замком. Я-маленький населил
его благородными рыцарями, которые каждую ночь, пока я сплю,
выходили на бой с чудовищем...
Из баньки мы с Гриней вышли чистые, лёгкие и безгрешные, аки
Серафимы. Мой новый друг тут же уселся за хозяйский стол. Шефа он
дико уважал и слегка побаивался, Антигону звал Анчуткой, и
отношения с ней имел самые дружеские.
Напихав полную пасть, Гриня начал смачно хрустеть квашеной
капустой. Тяжело вздохнув, я пристроился с краешку.
Всем разносолам на столе я даже не знал названий. Определил лишь
грибы, пироги, опять же, тонко нарезанную, со слезой, копчёную рыбу
и мочёные ягоды с капустой. Но были ещё глиняные горшочки - из
одного такого Антигона уписывала за обе щёки; закрытые судки,
туесочки и блюдечки. В центре возвышался самовар, и староста,
надувшись от важности, разливал чаи.
На меня он посмотрел осторожно, искоса, а потом крякнул, и
отечески похлопал по плечу... Видимо, о моих реалиях местных уже
успели просветить, так что отнеслись ко мне не как к нежити, а
скорее, как к больному, страдающему тяжелым неизлечимым
недугом.
Мужики понимающе хмыкали и крестились, бабы пускали слезу,
утирая уголки глаз кончиками расписных платков.