– Неправильно. Зачем же мне затемнение? Война, что ли?
– Ой-ой-ой! Как же можно так завираться? А что же, мир, что ли?
– Ну, я понимаю, Вьетнам, Ближний Восток… Я не об этом.
– И я не об этом… Постойте, а вы инвалид?
– К счастью, все у меня на месте.
– У вас бронь?
– Какая бронь?
– А почему вы тогда не на фронте?
Вот тут я в первый раз заподозрил неладное. Девочка меня вроде бы разыгрывала. Но делала это так обыкновенно и серьезно, что чуть было меня не испугала.
– На каком я должен быть фронте, Нина?
– На самом обыкновенном. Где все. Где папа. На фронте с немцами. Я серьезно говорю, я не шучу. А то вы так странно разговариваете. Может быть, вы не врете о курице и яйцах?
– Не вру, – признался я. – И никакого фронта нет. Может быть, и в самом деле мне подъехать к вам?
– Так я в самом деле не шучу! – почти крикнула Нина. – И вы перестаньте. Мне было сначала интересно и весело. А теперь стало как-то не так. Вы меня простите. Как будто вы не притворяетесь, а говорите правду.
– Честное слово, девочка, я говорю правду, – сказал я.
– Мне даже страшно стало. У нас печка почти не греет. Дров мало. И темно. Только коптилка. Сегодня электричества нет. И мне одной сидеть ой как не хочется. Я все теплые вещи на себя накутала.
И тут же она резко и как-то сердито повторила вопрос:
– Вы почему не на фронте?
– На каком я могу быть фронте? Какой может быть фронт в семьдесят втором году?!
– Вы меня разыгрываете?
Голос опять сменил тон, был он недоверчив, был он маленьким, три вершка от пола. И невероятная, забытая картинка возникла перед глазами – то, что было со мной, но много лет, тридцать или больше лет назад. Когда мне тоже было двенадцать лет. И в комнате стояла «буржуйка». И я сижу на диване, подобрав ноги. И горит свечка, или это была керосиновая лампа? И курица кажется нереальной, сказочной птицей, которую едят только в романах, хотя я тогда не думал о курице…
– Вы почему замолчали? – спросила Нина. – Вы лучше говорите.
– Нина, – сказал я, – какой сейчас год?
– Сорок второй, – ответила Нина.
И я уже складывал в голове ломтики несообразностей в ее словах. Она не знает кинотеатра «Россия». И номер телефона у нее только из шести цифр. И затемнение…
– Ты не ошибаешься? – спросил я.
– Нет, – стояла на своем Нина.
Она верила в то, что говорила. Может, голос обманул меня? Может, ей не тринадцать лет? Может, она сорокалетняя женщина, заболела еще тогда, девочкой, и ей кажется, что она осталась там, где война?