Я перелез через ограду и спрыгнул с солярия на куст розы. Выдирая из шортов шипы, подошел к Ирине.
– Ты зачем человека пугаешь? – спросила она.
– Сам не знаю, – признался я, глядя вдаль, где исчез Макс. – Рефлекс. Если от меня кто-то убегает, то я всегда пытаюсь его догнать.
– Мне идет? – спросила Ирина, прикладывая агатовую заколку к голове.
Ирина обладала чудодейственным качеством. Она с легкостью снимала с меня напряжение, как заземление снимает статическое электричество. Причем никогда не делала это нарочно, никогда не давала глупый и бесполезный совет, вроде: «Не волнуйся! Соблюдай спокойствие!» И вообще, кто придумал эти слова? Вы когда-нибудь видели, чтобы человек волновался по собственной воле: ух, как я сейчас заволнуюсь!
Мы сидели в кафе на одном из балкончиков террасы, с которой открывался красивый вид на море. При помощи ножа и вилки я складывал конвертиком листик салата, чтобы затем отправить его в рот, а Ирина, пригубливая бокал с красным «Пино гри», делилась радостью по поводу приобретенной заколки. Я слушал ее внимательно, едва сдерживая улыбку. Мы с ней были необыкновенно близкими людьми и в то же время бесконечно разными. Я, например, не понимал, как можно так искренне, светло и безудержно радоваться какой-нибудь блестящей чепухе, вроде заколки или дешевой сверкающей стекляшками бижутерии? Я был циничнее и скупее на эмоции, чем Ирина, сохранившая в себе милые детские черты. Безделушка, прицепленная к волосам чуть выше уха, стала для нее светлым событием дня. И Ирина сверкала улыбкой подобно тому, как отполированный камешек отражал блики солнца. И, глядя в ясные и чистые глаза моей подруги, я невольно избавлялся от тягостного настроения, впускал в темные глубины своей души солнечный свет.
Нам подали оливье в широких стаканах на тонкой ножке. Оливье был моим любимым салатом, я заказывал его всюду, где его готовили, но все это было жалким подобием того невообразимо вкусного салата, который готовила Ирина. Зная мое пристрастие к этому деликатесу, она иногда приносила салат в агентство, расстилала передо мной салфетку и ставила пластиковую коробочку, до краев заполненную предметом моего обожания. Ел я в ее присутствии; Ирина не уходила, сидела напротив, смотрела на меня и улыбалась.
Сейчас все напоминало те безоблачные времена, и мы болтали о какой-то милой чепухе, старательно избегая разговора о «Балаклаве». Но именно наличие запретной темы указывало на то, что над нами висят тучи, которые мы якобы не замечаем. До вечера мы гуляли в Приморском парке и дважды прятались от дождя под зонтами открытых кафе. Между нами стояла недоговоренность. Больная тема требовала к себе внимания. Мы были вынуждены все время держать ее в уме и в то же время – язык за зубами. Поэтому часто наш разговор напоминал разговор влюбленного, но робкого мальчика и застенчивой девочки. Недосказанные слова мы заменяли смехом или продолжительным молчанием.