Выпили по второй. Понемногу все вставало на свои места – в зал прошмыгнула сформировавшаяся школьница, подсела к Подпоручику и стала выспрашивать, влияет ли смерть на половые способности. В углу заухал филин. Отдаленные столики украдкой шептались об эскапизме, суча ножками. На плече подпоручика пророс сквозь погон белый георгин.
Эта рота
наступала в сорок первом,
а потом ей приказали,
и она пошла назад, –
вновь запел Подпоручик, не обращая внимания на шуструю девчонку, нырнувшую к нему под стол.
Эту роту
расстрелял из пулеметов
по ошибке свой же русский
заградительный отряд…
И кто-то новый, успевший незаметно появиться в зале, громко подхватывал припев:
Лежат они все двести
лицами в рассвет.
Им всем вместе
Четыре тыщи лет.
Лежат с лейтенантами,
с капитаном во главе.
И ромашки растут
у старшины на голове…
– Черт возьми, какая колоритная страница сорок первого года – заградительные отряды… – тихо, невидяще глядя в пространство и ни к кому не обращаясь, говорил Савва Иваныч. – Вот о ком следовало бы написать пухлый роман, ну почему у них не было своего Симонова… Ты со мной согласен, Гай?
– Я со всем согласен, – сказал Гай.
Они уже изрядно опьянели, мрачно и неожиданно, как умеют только славяне.
– Слушайте сюда! – крикнул хозяин, тоже успевший изрядно пригубить. – Начинается веселье! Похлопаем и поприветствуем тени! Наши дорогие гости, прошу без чинов и званий, у вас их все равно отобрали!
Он выбрался из-за стойки и бродил по залу, шатаясь, колотя в медный поднос, а в зале, оказывается, были уже заняты все столики – тени со звездами, ромбами, шпалами и прочей геометрией в петлицах, тени со звездами и полосками на погонах, тени в штатском, тени в платьицах довоенного и послевоенного фасона, тени в спецовках, просто тени, не было ни одного живого, и в тишине, под которую обычно плачут, вопил хозяин:
– Да не будь я Абрам, это таки стоит обмыть! Рахилечка, еще бокалы дорогим гостям! Кто сказал, что евреев это обошло? Оно их таки весьма не обошло! Весьма! Здравствуйте, шалом, шалом и прошу без чинов! Василий Константиныч, ваше здоровье! Сергей Мироныч! Товарищ Кронин, товарищ Крумин! Товарищ Крестинский, товарищ Ломов! Кясперт! Комаров! Енукидзе! Ербанов! Постышев! Гамарник, Ян Борисович, вам повезло больше всех, вы пустили себе пулю в лоб, когда это начиналось, впрочем, это начиналось гораздо раньше, Остапу Вишне в тридцать третьем влепили пятнадцать лет! Пливанов, великий русский лингвист, вашего портрета так и не удалось отыскать для посвященной вам конференции – уже потом. Но вы-то получили пулю в тридцать восьмом, улыбнитесь из могилы энциклопедическим словарям! И самое скверное даже не то, что вас вывели в расход, хотя вы были славой и гордостью! Самое скверное в том, что на каждого пережившего мы начинаем смотреть подозрительно – а что у вас в прошлом, мил-сдарь, как это вы уцелели? Он, конечно, объяснит вам, что при любом терроре нельзя расстрелять абсолютно всех, вы и сами это знаете, но продолжаете смотреть на него с подозрением…