Он, кажется, не сразу понимает, о чем речь, но все-таки спешит отвернуться, и тут же запинается об одного из мопсов и едва не падает на пол.
– Чертовы псины, – рычит он в сердцах. – Кто вообще может хотеть завести нечто подобное в доме.
– Кто вообще может не хотеть этого, – парирую в ответ.
Юлиан бубнит себе под нос нечто нечленораздельное, должно быть, не предназначенное для женских ушей, и стремительно скрывается в своей спальне. Откуда ровно через секунду раздается его злобный рык:
– Одна из этих... этих... – он явно пытается подобрать слово позабористее, да ни одно из них не кажется ему достаточно подходящим, – маленьких паскуд, – высказывается он наконец, – наделала в мои домашние тапочки.
– Не может быть, – искренне удивляюсь я, и звучит это почти как: «О такой удаче сложно было и помыслить!» И Юлиан вылетает из комнаты с таким перекошенным злобой лицом, что я даже пугаюсь.
– Сама посмотри, – тычет он пальцем в сторону спальни. – А я пошел, знаешь ли. Я под всем этим не подписывался! – И стремительно направляется в сторону входной двери.
Меня накрывает волной паники:
– Ты не можешь уйти, – кричу я ему, не способная даже соскочить с дивана и удержать его за руку – Ангелика все еще лежит у моей груди. – Мне нужно развести собак по домам, а ты должен присмотреть за ребенком.
– Ничего я тебе не должен! – припечатывает Юлиан, захлопывая за собой дверь.
Нет-нет-нет-нет, он не должен был уходить... Не должен был бросать меня один на один пусть и с надуманными (для меня), но такими реальными (для него) проблемами. Где его пробудившиеся чувства долга и ответственности? Где его человечность, в конце концов?
Еще какое-то время сижу в полнейшей прострации, гадая, что же мне теперь делать... Этим своим поступком Юлиан, как будто бы, откинул нас в самое начало пути, заставил усомниться в нашей способности помочь ему измениться... Я уже беру телефон, чтобы написать о случившемся в нашу общую группу, когда дверь вдруг открывается, и я вижу сбежавшего было парня с пакетиком сырных палочек в руках.
– Я думала, ты не вернешься, – произношу с той долей бесконечного облегчения, граничащего с эйфорией, которая заставляет его бросить на меня один из своих насмешливых взглядов. Только насмешка выходит мрачной, больше похожей на безысходность... Я даже поеживаюсь.